— Вылезай, благородный господин. Кто ты и что сделал плохого?

— Подглядывал за султанскими жёнами в хаммаме, — солгала я, судорожно придумывая себе имя. — А зовут меня… э-э-э… Дауд ибн Джамиль.

— Вот здорово! Да ты отчаянная голова! — хлопнул меня по плечу парень. — А я — Алладин.

Сказать, что это было неожиданно — ничего не сказать. Вы можете себе представить, что попали в мир «Тысячи и одной ночи» или хотя бы диснеевского «Алладина»? Ну хорошо, я ещё могу поверить в казни сотен девушек, которые не могли двух слов связать от страха перед злобным султаном, но супер-удачливый юноша из сказки — это перебор. Кстати, вы помните, почему султан Шахрияр заставлял девушек рассказывать ему сказки, а наутро убивал? Старая история: он застукал свою жену с любовником, и возненавидел всех женщин сразу. Согласна, человеку такого уровня умственного развития нельзя доверить управление даже игрушечным грузовиком, не то, что государством. Но наследственное правление — оно не спрашивает. Король Испании Карл Второй тоже любил распинать обезьян на самодельном кресте и жечь их свечкой — он был клиническим идиотом и при этом вел сразу несколько кровопролитных войн.

Короче говоря, передо мной стоял Алладин. Сказку я помнила нетвёрдо, зато мультик смотрела месяц назад, и решила блеснуть эрудицией:

— А, так ты тот самый Алладин! У которого отец — разбойник Касим? А матушку твою зовут Зена?

Парень вспыхнул и с трудом удержался, чтобы не врезать мне по морде — это было ясно написано на его лице. Но он сдержался, просто вскинул кулаки и заорал, как обычно разговаривают в восточной манере: быстро, эмоционально и громко. Очень громко. Нет, не так — ОЧЕНЬ громко.

— Имя моего отца — Осман, а мать — Марьям, о, пытливый путник, не ведающий о законах вежливости!

Упс! Ошибочка. Зайдём с другой стороны.

— Прости, великодушный юноша! От дальней дороги и погони разум мой помутился, и я наговорил лишнего. То другой Алладин, совсем с тобою несхожий! — я даже поклонилась, от чего хвост тюрбана заболтался у меня перед глазами.

Алладин — биполярка у него, что ли? — моментально переключился с агрессии на приторное гостеприимство. Его мать, закутанная в чёрное тряпьё с ног до головы так, что не было видно даже глаз, сновала туда-сюда, принося еду на уличный дастархан. Еды было немного: пресные лепёшки, правда, свежие. Виноград — мелковатый и кисловатый, но чисто вымытый, несколько сушёных инжирин, козий сыр, нарезанный тонкими ломтиками ради экономии и то, что мы бы назвали «гречишным мёдом». На самом деле — как и на наших рынках — это была кукурузная патока с небольшим добавлением мёда. Лакомство для самых бедных. Здесь её делали из тростника и называли «тростниковым мёдом».

— Позволь, моя мать сядет с нами, о путник? — попросил Алладин. Ему явно было неловко, потому что они с мамой жили одни, и вот всяких этих «молчи, женщина» в доме явно не водилось. Но при чужих приходилось соблюдать приличия. Я решила зайти дальше.

— Больше скажу, о великодушный Алладин ибн Осман, если твоя матушка сейчас же не присоединится к нам и не поест этой лепёшки с тростниковым мёдом, я сразу же уйду, и никогда не переступлю порог твоего дома!

— Не огорчай меня, незнакомец! — Алладин прикрыл глаза рукой, будто сильно расстроен, и закричал вглубь дома:

— Матушка, матушка, окажи нам честь, присоединись к столу!

Та не заставила себя ждать, присела на самый краешек и откинул платок с лица. Не знаю, сколько ей было лет, когда она родила сына, но сейчас, несмотря на скудное питание и тяжёлый труд, она выглядела максимум на тридцать пять лет. Отсутствие сладостей сохранило её зубы, а у многих обитательниц гарема от зубов остались одни гнилые пеньки. Недостаточное питание сохранило фигуру. Но лицо было покрыто таким слоем коричневого загара, что он скрывал черты лица как кора скрывает сердцевину дерева.

— Жаль, нельзя до заката пить вино, — сказал Алладин. — Но после захода солнца я достану кувшин.

— Не получится, — вежливо отклонила я приглашение. — Когда стемнеет, мне надо быть в развалинах мечети, что за стенами города…

— Ой! — закрыла рот руками матушка Марьям.

— Зачем тебе? Это гиблое место. Там обитают гули! — Алладин не на шутку встревожился, и даже взял меня за рукав. — Не ходи!

— У меня там дела. Глядишь, и гулей подрежу штуки две-три, — бодро солгала я.

— Такой молодой, ещё борода не растёт, а уже погибнет в пасти чудовищ! — на восточный манер преувеличив, воскликнула матушка Марьям и заплакала. Хорошо, что молча, а не в голос. Я не мешала ей горевать: это обычай такой тут — мужчины храбрятся, женщины — боятся.

— Я пойду с тобой, Дауд ибн Джамиль! — Алладин соскочил с дастархана и начал возбуждённо бегать туда-сюда, топча босыми ногами пыль. — У меня есть острый нож, который оставил мне отец и смелость, которую даровал Аллах, милостивый и милосердный! Вместе мы одолеем чудовищ!

— Сынок! — ещё пуще загоревала Марьям, которой не улыбалось остаться одной, без добытчика и защиты. Увы, Аграба не отличалась особенной толерантностью к женщинам. Да и сына она любила, конечно.

— Он вернётся в целости и сохранности, я обещаю, — поклонилась я женщине. Спросите, почему не отговорила Алладина от путешествия? А вы попробуйте остановить семнадцатилетнего средневекового парня от возможности набить кому-нибудь морду без последствий, заслужить имя героя, да ещё и пограбить кого-нибудь по дороге? Вот-вот. Только время зря терять. Тем временем Марьям принесла старые, стоптанные туфли — видимо, мужа, чтобы сынок не шёл босиком. Сложила несъеденное в узел и отдала Алладину. Подозреваю, что это была последняя пища в дома.

— Оставь, — одними губами шепнула я недотёпе, который уже приноровился тащить узел. — Лепёшку одну возьми.

— Почему?

— В дороге еда будет тяготить, от сытной еды будет тянуть спать. Ты собрался на пикник или на войну? — неизвестно, понял ли Алладин слово «пикник». Но узел сгрузил обратно, и вытащил одну лепёшку. Умница. Его матери этого на неделю хватит, если не больше. Всё-таки дети — такие эгоистичные…

И мы вышли за ворота дувана сразу, как солнце коснулось краем горизонта. Идти было недалеко, и было ещё более-менее светло, когда мы добрались до развалин. Минарет, на удивление, остался цел, но на него нельзя было взобраться: лестница обрушилась с середины и вниз. Мы выбрали кучу камней, за которыми можно было спрятать стоячую лошадь, и заняли место для наблюдения.

— От тебя пахнет миндальным мылом, о Дауд ибн Джамиль, — прошептал Алладин. — Как от девушки.

— Я тебе сейчас нос на бок сверну, если ты не заткнёшься, — прошипела я. Демаскироваться до того, как заявятся таинственные незнакомки, было бы глупо вдвойне.

— У тебя белые руки и нежный голос, — не унимался наблюдательный засранец. Неужели догадался?

— Я серьёзно тебе говорю: сверну нос на бок, будешь похож на начальника султанской стражи.

— Не отвечай, молчи, Дауд ибн Джамиль. Я догадался. Ты — принц.

Догадался он! А я думаю, чего это он меня по имени-отчеству величает, «Дауд Джамильевич»? А он просто подлизывается к предполагаемому принцу. Пусть так и думает. Я напустила загадочный вид и сказала:

— Ты прав, мой друг! Я принц страны Библиарии, приехал к султану Боруху за помощью… — и тут меня осенило, — но султан спустил на меня своих стражников, рассеял моих спутников, и теперь для меня есть только один путь: победить гулей в развалинах, вынудить их сказать волшебные слова, чтобы победить одного волшебника. Волшебник тот живёт в городе Магриб, и я должен отправиться туда, чтобы достать волшебную вещь, которая спасёт моё государство!

— Но султан Борух мог просто дать войско… — озадаченно сказал Алладин.

— Мог. Но коварная женщина из числа наложниц возвела на меня напраслину, и вот я — гоним и порицаем.

У меня сейчас язык отвалится так разговаривать. Вот смысл наворачивать всякие завитушки, если разговаривают, к примеру, два голодранца на базаре? Если «Тысячу и одну ночь» изложить простым языком, то получится не восемь томов, а один, сильно напоминающий милицейскую сводку за месяц. В общем, я попыталась приноровиться к языку Аграбы и, как оказалось, даже слишком успешно.