— Ничего подобного я не читала у себя.

— Так откуда? Смотри — прадед рассказывает деду, дед — отцу, отец — сыну, тот — внуку, внук — правнуку. А ты сравни, что прадед рассказывал с тем, что правнук знает, а? Хорошо, если половина — правда.

— У нас это называется игрой в испорченный телефон…

— Не знаю, что такое твой «ивон», но объясняю, почему вы, потомки дальние, ничего про нас не знаете, и верите всякой чепухе, а правда от вас уходит — так далеко, что отсель не видать.

— Да уж прямо!

— Хоть прямо, хоть криво. Ты вот скажи, сколько могучих богатырей было у князя Владимира Красно Солнышко?

— Трое, это все знают: Илья Муромец, Алёша Попович и Добрыня Никитич.

Поляница рассмеялась, да так, что у меня внутри черепа будто заскакали и запрыгали серебряные шарики.

— Я же говорю! Было из восемь, а Добрыня Никитич — так и вовсе не богатырского сословия, а полоняник силы великой, с сестрой которого Владимир… ну, ты поняла…

— Не может быть!

— Ещё как может.

— Тогда скажи, кто были эти восемь богатырей, — я заподозрила, что Полина-поляница меня попросту дразнит и обманывает. Сохранились же летописи! Я была возмущена вдвойне: и как любительница русской литературы, и как библиотекарь. Врёт же, ей-богу врёт!

— Да пожалуйста: Илья Муромец, Алёша Попович….

— Пока всё сходится.

— Микула Селянинович.

И тут я поняла, что правда: слышала же я про Микулу Селяниновича-то!

— Волхв Всеславич, Ставр Годинович, Никита Кожемяка, Дунай Иванович….

Ой, точно! И Ставра Годиновича, и Никиту Кожемяку помню ещё по сказкам Афанасьева! Стыд и позор тебе, Полина Устиновна — мне, в смысле.

— И, конечно, самый прекрасный в мире богатырь, перед которым даже девицы красные склоняются, признавая его красоту — Чурило Пленкович!

— А про этого я даже не знаю.

— Знаешь — не знаешь, увидишь — влюбишься.

— Да никогда.

Поляница рассмеялась. От ярости я даже перестала чувствовать мерзкий рыбный запах. И в голове прояснилось.

— Слушай, а что там происходит-то? — я перестала смотреть за приближением всадников-туарегов к нашему каравану, а зря. Вдруг им чего в голову взбредёт?

Взбрело, увы, не туарегам: Баба Яга, увидев болящих, тут же заставила Ибрагима спешиться и уложить одного бербера и двух арабов на телегу. Мой гроб, само собой, с неё сняли и поставили на песочек. Что лично я ощутила достаточно быстро: днём песок в пустыне раскаляется так сильно, что, если пройти по нему босиком, кожу на подошвах сожжёт буквально в уголь. Короче, начало припекать, но сделать я ничего не могла — труп, он и есть труп.

Тем временем бабка, достав откуда-то из потайного кармана склянки с живой и мёртвой водой, скоропалительно приводила раненых в чувство. Теоретически, она могла бы даже оживить тех двоих, которым Ибрагим отрубил головы, но зачем? Хватило и одного здорового «языка». Выздоровевшие воины вознесли хвалу Аллаху и отсыпали бабке денег, а вот араб из «львов пустыни» совсем не обрадовался, увидев замотанное лицо своего пленителя.

— Только не снимай с меня заживо кожу, о сын Иблиса! — взмолился он, увидев жестокий блеск в глазах Ибрагима.

— Ты выжил из ума, презренный? — удивился тот. — Я правоверный мусульманин, сын добродетели, не то, что ты — сын греха. Зачем вы гнались за этой почтенной женщиной, везущей своего почившего мужа в сопровождении сына и слуг на место его рождения?

— Они совсем не те, за кого себя выдают! — гневно взвизгнул пленный. — Старуха варила мыло для султана, мальчишка — его слух, огромный толстяк — банщик, военный — глава конвоя, а принц… Принц, по слухам, обесчестил половину гарема!

— Разуй глаза, сын лживой собаки! Где ты видишь тут толстяка или принца? А тот солдат, кривой на один глаз, никак не может быть сердаром: он, может, и опытен, но уж точно никогда не носил генеральского звания. О ты, лжец и отец лжи!

Ибрагим замахнулся на «льва», но опустил руку, видно, вспомнил, что негоже бить пленных.

— Что ж, не хочешь говорить правду — расскажешь её ведунам нашего барабанного отряда имошагов. Они умеют добывать масло из камня и песни из ветра.

— Аа-а-а-а! — в ужасе закричал пленник и лишился сознания. Ну я представляю — если соединить знания средневековых ядов и пыток с настойчивостью туарегов, в которой я уже имела возможность убедиться, не устоит даже Штирлиц. Лучше сразу признаться или откусить себе язык. Но у арабов это, вроде, не принято? Вот если бы дело происходило в Японии…

Тем временем, судя по покачиваниям гроба, меня опять водрузили на телегу, и мы продолжили путь — наш караван сам по себе, а туареги, понятно, из благодарности. Пленника привели в чувство пинком, и он плёлся, привязанный к моей телеге, пешком по песку. Не завидую.

— Далеко нам до Магриба-то? — задала я вопрос полянице, и та показала панораму: на горизонте, цепляясь минаретами за небо, стоял город, которого не было на моей карте мира — столица чернокнижников и магов Северной Африки, именем которого назвали потом земли от Атласских гор и дальше. Город-призрак, по легенде перенёсшийся вместе со всеми обитателями в мир джиннов, когда арабы огнём и мечом уничтожали туарегов и родственные им племена.

Но сейчас до исчезновения было рано: всё выше, колеблясь в жарком песчаном мареве, поднимались стены города Магриб — чёрные, полупрозрачные, отлитые из дымчатого стекла, которое не брали ни ядра, ни пушки. Всё больше показывалось островерхих крыш домов и полукруглых куполов мечетей и похоронных домов, всё больше голов в белых тюрбанах и наставленных на нас луков вырастало на стенах Магриба. И удивительно: у города были стены, но не было ворот!

— Почему у них нет ворот, Полина?

Мне ответила тишина.

— Поля?

Мимо. Поляница то ли утомилась отвечать на мои вопросы, то ли обиделась, то ли у неё появились другие дела. Мы уже почти вошли в ворота — проезжали под самой аркой — как раздался громовой голос:

— Мёртвые пусть лежат, живые пусть восстанут!

Ох! Я почувствовала, как какая-то сила будто вздёргивает меня вверх — как марионетку на верёвочках — и заставляет идти. Чужой узловатой рукой я сняла монеты с глаз, отряхнула с себя рыбью слизь и выбралась из гроба. Успев краем глаза увидеть, как рушится на землю Путята — очевидно, ведь «мёртвые должны лежать». Бабка сориентировалась моментально, у остальных отвисли челюсти:

— Дед-то мой ожил! — возопила Баба Яга и кинулась ко мне, обниматься. Меня б стошнило от запаха гнили, а она — ничего. Но потом я разглядела кусочки мха, которыми она дальновидно заткнула нос. Не Яга, а Анатолий Вассерман — тысяча кармашков со всяким полезным и бесполезным.

Ибрагим с воинами, скакавшие во главе каравана, этой эпической сцены, конечно, не видели. Но повернули обратно — на шум. И застали бабку, обнимавшую меня, то есть покойного магрибинца, и валяющийся на земле труп зомби… Труп зомби. Странно. Но как мне ещё описать сложившуюся ситуацию? Туареги, к их чести, мигом оценили обстановку, положили Путяту в мой же гроб, стараясь не удивляться кускам тухлой рыбы в нём («Традиция, — пояснил им Сэрв, — еда для покойника»). А я, как вполне себе живой член команды, почапала пешком, про себя проклиная все магические примочки этого мира.

И вот мы вступили на розовые мостовые волшебного города Магриб, над которым, как гласили легенды, солнце никогда не бывает в зените, чтобы не докучать местным жителям. Людей на улицах было мало, и, в целом, стояла тишина — не было слышно ни кузнечных молотков, ни зазываний брадобреев, ни крика детей. Подозрительная стояла тишина.

— Пригнись! — закричала мне прямо в ухо поляница. — Пригнись!

С максимально возможной для старческого тела прытью я отвесила Магрибу земной поклон. И не зря: если бы я этого не сделала, из моего глаза сейчас торчала бы стрела.

Ибрагим стоял и разглядывал стрелу, которая досталась ему абсолютно бесплатно. Впрочем, если бы он достал её из моей головы, она бы тоже ему обошлась в грош: помыть, да и всё. Рядом стоял Маариф, который тоже разглядывал стрелу, но с видом виноватым: прошляпил нападение.