— Ибрагим, ты потратил пули на лошадей! — огорчённо воскликнул один из всадников.

— Когда будешь умирать ты, я не пожалею пули и на тебя, Джабраил! — крикнул первый всадник и снова ринулся в битву, где двое оставшихся туарегов держали оборону против тринадцати арабов.

— Обернись, обернись! — закричал Ибрагим. — Я не хочу бить тебя в спину!

Первый встреченный им всадник сначала лишился кисти руки: она крепко сжимала костяную рукоять прямой сабли, когда та вонзилась в песок. Не добивая врага, Ибрагим подскакал ко второму всаднику, наведшему на него странный пистолет. У которого ствол имел вид не трубки, а чего-то, вроде детской дудки с пищалкой.

— Страшное дело, — прокомментировала поляница, — туда заряжают всякий железный мусор, и он входит в тело человека очень глубоко. Несчастный умирает в муках от гноя и огневицы. Заражения крови по-вашему.

Но шанса выстрелить арабу Ибрагим не дал: он взмахнул саблями крест-накрест, и аккуратно разделил стрелка на четыре части: одна продолжала сидеть в седле, три остальных соскользнули на песок. Меня поразили сабли Ибрагима: волнистая, муаровая сталь, то тёмно-серая, почти чёрная, то белая. Металл шёл волнами, выдавая многослойную ковку, кое-где виднелся синеватый отлив… Какое оружие! Мечта!

— Это дамасская сталь, — снова встряла Полина, которая, как вы понимаете, слышала все мои мысли и ощущала все мои чувства. — Но, кажется, в ней есть ещё и немного небесного металла, как и в твоём клинке. Вот было бы интересно посмотреть, кто победит в честной схватке: я — или Ибрагим?

Тем временем туареги, потеряв одного всадника раненым, прикончили ещё восьмерых «львов», и в итоге их осталось всего трое.

— Отступаем! — скомандовал тот, который пытался заменить туарега в ловушку. Он без трепета бросил раненого безрукого солдата и ещё одного, который придерживал рукой норовящие вывалиться кишки. Трое «львов» бежали позорно, как крысы.

— Не думай, что они тебя оставят, — добавила перец в соль поляница. — Сейчас они спешатся, и под видом торговцев или каких-нибудь паломников проникнут в Магриб, найдут караван-сарай, где вы остановились, и просто перережут вам спящим глотки.

— Так мы и позволили, — рассеянно ответила я, наблюдая, как Ибрагим с товарищами бережно перевязывают сначала своего, а потом и врагов и усаживают их перед собой на коней. Я бы, если честно, просто оставила их в пустыне на растерзание грифам — живых и мёртвых… Эй, стоп! Это разве мои мысли? Что за кровожадность?!

— Это мои мысли, — расхохоталась поляница. — Закон войны.

— А законы милосердия тебе неведомы?

— Перестань говорить как отец! И вообще — ты мне надоела… — Полина-поляница пропала, будто выключилась, и я почувствовала себя, с одной стороны, свободной, с, а другой — одинокой. Одна радость — наш караван, медленно плетущийся из-за телеги, скоро догонят всадники Ибрагима, везущие раненых в Магриб. Вот, с кем надо путешествовать, а не с неудачниками, вроде моих спутников. Они, конечно, хорошие, но так я и до пенсии не вернусь в Москву.

…В гробу я видала такое путешествие: в прямом и переносном смысле. Для начала, кто-то из наших положил мне на веки тяжёлые металлические монеты. Спасибо, что гроб везли в закрытом виде: представляю, что было бы, раскались эти монеты под солнцем! Раньше преступникам на Руси выжигали клеймо: «ВОР» на лбу, а у меня было бы «00» вокруг глаз — то ли закос под панду-мазохистку, то ли международное обозначение туалета типа «сортир». Второе — то, что зрения у меня не было, а нюх — был. Эти засранцы, похоже, даже не стали ловить рыбу или покупать у рыбаков Аграбы — просто насобирали по берегу тухлятину разной степени разложения. Доводилось ли вам коротать ночь с разлагающимся лещом в кровати? Вот-вот.

Третье, конечно, что сам по себе гроб — это ни разу не удобное ложе. Только снаружи он кажется мягким и красивым, а на самом деле — просто доска, прикрытая простынкой. Жёстко, незашлифованные щепки колют через тонкую тряпочку во всех мыслимых местах. А почесаться нельзя, потому что ты помер. Наверняка большая часть зомби восстаёт тупо потому, что у них всё зудит, как у меня сейчас. И главное — не с кем поговорить и некому пожаловаться.

— Полина-а-а-а, — позвала я, с интонациями мужа-тюфяка, который потерял пульт от телевизора, и у него информационная ломка. — Полина-а-а-а-а-а!

— Чего ты хочешь, трупна девица? Дело пытаешь, аль от дела лытаешь? — ядовито спросила поляница, вновь возникнув в моём сознании. — Быстро же ты соскучилась!

— Послушай, не обижайся. Я подумала-подумала: мне, наверное, без тебя не выжить в вашем мире, где спящим режут горло, а казнь сажанием на кол — милая домашняя забава.

— Хорошо, что ты понимаешь, — ответила Полина-поляница, голосом, полным самодовольства.

— Покажи, что сейчас желают наши и этот, Ибрагим со своими. Можешь?

— Могу, — ответила она, и тут же возникла картинка: печальная профессия псевдо-вдовы, которую нагоняет небольшой отряд всадников, пылящий по пустыне. Впереди всех скакал Ибрагим, придерживая раненого: вторая лошадь была привязана к задней луке седла и рысила ничуть не хуже ибрагимовой лошадки. Что душой кривить: я обрадовалась, что к нам присоединяются воины, которые смогут нас защитить, если этот, как его… Мокриц? Макдуф? А, Макрух!.. если Макрух снова нападёт.

— Губу не раскатывай, подруга, — заметила поляница, — я порылась у Ибрагима в голове, и у него на уме не шашни заводить с русской богатыршей, и уж тем более — не мёртвого деда охмурять. У Ибрагима есть любимая жена, красавица… Он постоянно о ней думает.

— Одна жена? — удивилась я, побывав в гареме Боруха.

— Одна. У туарегов правило такое: разрешено несколько жён, но по факту — они женятся только один раз. Жена у них в доме главная: она и пишет, и читает, и стихи сочиняет, и дела ведёт, и политические вопросы рассматривает, а муж — он вот, воин. Ибрагим, правда, грамотный, а так мужчине-туарегу позволительно грамоту не знать. Он ещё и сын аменокаля!

— Кого?

— Вождя местного. Папа — аменокаль, мама — аменокаля, из семьи инеслеменов. Ну тех, что занимаются духовным наставничеством. У них, у туарегов, всё строго с кастами: есть благородные, как твой Ибрагим…

— Он не мой!

— Да перестань! Я же внутри твоей головы! Всё знаю, но говорить не буду. В общем, есть благородные, есть инеслемены — духовенство, потом ещё имгады-козопасы, инедены-кузнецы, харатины-землепашцы и икланы — рабы.

— Благородные — это воины?

— С чего ты взяла? При нужде любой иклан может сесть на коня и навалять арабам по самые уши. Правда, потом он снова слезет с коня и пойдёт выгребать козий навоз, но в битве иклан от имгада никак не отличается.

— А ты откуда это знаешь?

— Чего тут знать-то? Батюшка мой, Илья Муромец, сроду был неграмотен, поскольку испокон веку крестьянином был. Крестьян кто грамоте-то обучает? Но к мудрости всегда имел величайшее почтение, и из набегов своих… из походов, то есть, завсегда привозил домой несколько книг, свитков или пергаментов. Говорил, что внукам достанется, которые поумнее него, сиволапого мужика, будут.

— И как, досталось?

— Внуков нет ещё. Высокоумная дочь, видишь, была у богатыря русского, да и ту он в капусту покрошил…

— Кстати, а почему?

— А не твоего ума дело, иноземная девица! — рассердилась дочь Ильи Муромца. — Тебя что больше занимает: узнать, как домой вернуться, или в моей жизни дыр нагрызть, как моли — в валенке?

Я повинилась:

— Прости, поляница, пустое любопытство. Так что там ты из книг узнала, про туарегов, про Магриб?

— Знать там мало, что есть, но точно одно: каждый житель этих земель — колдун. Малый ребенок идёт, верёвочку плетёт: знай, порчу наводит на кого-то. Раб с ведром воду нёс, да выплеснул на пороге чьего-то дома — проклятие, либо приворот. Пошлёт аменодаля поздравление в стихах султану Боруху, а тот и помрёт от чесотки спустя полгода, а не то — засуха погубит все посевы вокруг Аграбы. Потому с туарегами арабы стараются не связываться. Те, говорят, и после смерти встать могут и так отомстить, что вся семья вымрет — люто да страшно.