Мир завертелся вокруг меня. Образы, которых я не видела и те, что я пыталась тщетно забыть, всплывали перед моими глазами. Вот каменный Алладин, обречённый, как жена Лота, вечно стоять на одном месте — всё чувствуя и понимая. Вот украденные девочки Орон превращаются в младенцев, а вокруг — золото и драгоценности бездушного царя Давиула, и ни единого живого человека — только крысы, огромные, как собаки, шныряют по горам монет тысячи стран. Вот Сэрв выясняет, что Орон полюбила Моисея, и как-то уже не хочет ни своих малюток в семью, ни чёрта-перекатиполе в мужья. Кийну скитается по лесам, изгнанный отовсюду, а Заариф с Саидом снова сидят взаперти. Только на этот раз им предоставили царские покои в подвалах эмирского дворца: никому не нужно делить власть пусть даже и с братом, а поскольку Осейла — младший, то ему пришлось бы уступить трон. Ибрагим разрабатывает план освобождения Саида и пишет грустные песни о братской любви, злобный Умар переносит сокровищницу в другое место, а Маариф аль-Сафиф, неудавшийся генерал неслучившегося эмира, продан в рабы и теперь гребёт галерным веслом под стук барабана, а джинн погибает от Двойного Клинка, отказавшись служить эмиру Осейла… Всё не так, но ничего уже не исправить, потому что Десница Судьбы перекроила, перелицевала этот мир так, как захотела.

И оставила меня одну.

— Щас тебе! — это кряхтение я узнаю даже в толпе в метро и на футбольном матче «Зенит-Спартак».

— Бабушка, бабулечка! — я кинулась на звук, ещё не совсем соображая, где нахожусь. И, конечно, споткнулась обо что-то. «Что-то» оказалось свёрнутой толстой верёвкой. пропитанной смолой, вонючей и липкой. Зато неожиданный полупрыжок доставил меня прямо к Бабе Яге, которая, скукожившись в каком-то тёмном углу, покряхтывала и стонала.

— И на кой, дурында, я отдавала тебе своё желание?! Ничего ж хорошего ты загадать не смогла!

— А где мы, бабушка?

— Глаза разуй! — буркнула недовольная старуха, и я последовала совету. Японский городовой! Только что я стояла на твёрдом каменном полу дворца эмира Магриба, а сейчас под моими ногами качается палуба корабля! Ну как, корабля — большой лодки, со здоровенной головой звеи или собаки на форштевне, полосатым парусом и бегающими взад-вперед бородатыми мужиками в поддёвках и сапогах.

— Мать-перемать, оглоблю те в дышло, скорбут те в зубы, телепень вислозадый ты, Волчок! Греби налево! Стремнина тянет ошуюю! Давай, давай, загребай! Как жрать — так брат, как пить — так сват, а как работать — сиротка!

— Сиротка — три подбородка! — весело закричал ещё один парень. — У меня весло тряшшит!

— Весло тряшшит — сатана за зад ташшит! — ответил тот, кого называли Волчком и только что песочили вдоль и поперёк.

Команда корабля грянула от хохота, и дружно навалилась на шесты и вёсла: я не видела, что проиходило там, за бортом — довольно было и того, что через корабль то дело перелетали здоровенные волны.

— Ото так, из Днепра вышли, таперича до Днестра устья легко пойдём, коли море не сбесицца! — утирая лицо шапкой проговорил дядька, который давал выволочку Волчку.

— Точно ли, дядька Пелгусий? — спросил белобрысый паренёк, пошутивший про «три подбородка». Вовсе, кстати, без шапки.

— Посомневайся мне тут! — Пелгусий отвесил белобрысому подзатыльник. — Недаром тебя, балабол, Бубенцом зовут! А какой ты бубенец-то? Так, ботало коровье. Колотишься языком, сам не зная, о чём.

И тут вдруг заметил нас и наклонился:

— А вы кто такие? Девка да бабка? Откуль взялися? Чай, на Олешье запрыгнули? Отвечайте!

— А ты, мил человек, не колготись понапрасну-то, — бабка встала, одёрнула своё вечно драное многослойное тряпьё. — Я ить баба-яга. Захочу — сам олешкой станешь, серебряные копытца, золотые рожки. Как, гришь, Пелгусий тебя? Стало быть, чудь белоглазая. Ведьма Лоухи я, понял?

Пелгусий, видать, понял. Побледнел, отшатнулся.

— А это кто? — уже ни крика в голосе, ни гонора. Вокруг начала собираться команда — как один мужики или парни: здоровые, высокие. По разговору — новгородцы. Может, и родственники.

— Это, брат, поляница. Дочь Ильи Иваныча, Муромца, — на плечо Пелгусия легла рука мужика вовсе большого, солидного. Да и одет богато, хоть и в походе.

— А ты откуль знаешь, боярин?

— Да оттуда, что мне она как дочь родная. Хоть в детстве и не нянчил, а наездами бывал. Сызмальства девка была боевая, не удивлюсь, что про наш поход прознала, и тихой сапой на борт и просочилась. Так, доня?

Я смотрела на него во все глаза — кто такой? Дядька ещё выискался.

— Дурында, — запела мне в ухо Полина-поляница, — это же Добрыня Никитич, богатырь. Тот самый, что с Ильёй Муромцем и Алёшей Поповичем землю русскую охранял. Он сейчас при малолетнем наместнике новгородском роль дядьки выполняет - в большую силу вошёл. И, кстати, я думаю, он не знает, что ты, то есть я, батюшку своего убить хотела, а заместо этого Илья Муромец чуть тебя, то есть меня, на месте не порешил. Узнал бы - или бы за борт уже выкинул, или бы мечом зарубил. Так что ты того - не проболтайся!

— Ой, — сказала я. И потеряла сознание.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ