— Бррр! — я выскочила на берег и с ужасом увидела, как подросток-половец стирает той же глиной мои печенежские портки. А я как бы без ничего.

— Яга-а-а!

— Не ори, — старуха накинула на меня странную одёжку, которая представляла собой медвежью шкуру, сшитую наподобие ночнушки в пол, только без рукавов. Зато с капюшоном. Мягонько и тепло.

— Ты только не засыпай, — предупредила бабка, — а если заснёшь — капюшон не надевай.

Я даже не стала спрашивать, почему. Мало ли, какие тут есть приметы. Но мне больше хотелось есть, потому что баранина меня покинула, и живот страшно урчал.

— А малину мне можно есть?

— Сколько угодно, — засмеялась бабка. Похоже, я пошутила, но сама этой шутки не поняла.

…В лесу было здорово: будто я снова в библиотеке — тишина, никаких людей, много деревьев. И малина здесь была огромная, сладкая. Я её жрала горстями: не ела, а именно жрала, будто никогда ничего вкуснее не ела. Облизывала губы, пальцы и снова трескала. Может, в ней были червяки и клопы — не заметила. А потом я объелась, и очень захотелось поспать.

— И что со мной случится? — подумала я. — Ну потеряют меня мои спутники, ну побегают-поищут. Найдут же в итоге.

Натянув на голову тёплый пушистый капюшон, я втянула руки в дырки для рукавов, подогнула ноги, и оказалась в большом меховом коконе. Очень уютно! Потому и заснула почти моментально. А проснулась, наверное, через час: солнце почти не поменяло своего положения на небе, но выспалась — на сто лет вперёд! Вот она, прелесть богатырства. Я сладко потянулась, раскинув руки и ноги, и поняла, что опять проголодалась. И надо же: в двух шагах от меня стояло дерево с дуплом, в котором было килограммов сто мёда. Мёд висел на стволе, стекал с ветвей, он вываливался из дупла как большой золотой шар. Честное слово, пчёлам столько не надо! Не убудет от них. И я подошла к дереву.

Пчёлы жужжали, но не кусали:

— Я тучка, тучка, тучка, а вовсе не медведь, — промурлыкала я про себя, и запустила в улей всю пятерню. Ухватила ломоть сот и откусила огромный кусок. Божественный вкус! Мням! И пчёлы мирные такие: жужжат, но не кусают… Я доела соты, и облизала руку чуть не до локтя, каждый палец, каждый ногото… когото… коготь? Коготь? Да не коготь, а когтище! Длинные и чёрные, они загибались дугой, и были такими острыми, что ими можно было шить армейские сапоги из кожи с жо… бедра дракона! Аа-а-а-а!

— Рры-ы-ы-ы! — вырвалось из моей глотки, и я поняла, что попала. Мало, что ли, смотрела фильмов про оборотней? Тихо прокравшись к ручью, я нашла заводь, и посмотрела. Точно: длинное чёрное рыло, круглые ушки, маленькие подслеповатые глазки… Медведь. Я — медведь. Посмотрела вниз и даже потрогала: ага, медведь-самец. Наверное, это хорошо.

— Ты придурок? — у соседней ёлки стояла большая бурая медведица, за спиной которой прятались два медвежонка. — Ты совсем с ума спятил, детское кафе разорять?

— Я тут новенький, — проблеяла я, судорожно вспоминая, кто в медвежьей семье главный, папа или мама.

— Всыпь ему, мать, — пробасил медвежонок покрупнее, — наваляй по самую мякотку.

— Ага, мам, побей чужого дядьку! Он ещё и малину всю объел с моего куста! — наябедничал медвежонок поменьше.

— Ну да, — обиделась я на зверят, — и кашу вашу съел, и стул с места сдвинул, и кровать сломал.

— Слышь, ты, урод, — ощерилась медведица, — если ты будешь вспоминать при мне историю из моего же детства, я тебя вообще ошкурю.

Она начала угрожающе наступать на меня, с каждым шагом рыча всё громче:

— Это МОЮ кашу съела девчонка. Это МОЙ стульчик сломала. Это МОЮ кроватку помяла!

— Но в сказке медвежонка звали Мишуткой, — попыталась оправдаться я, отступая к ближайшей сосне.

— Родители автора попросили использовать псевдонимы, олух! — прорычала медведица. Я закрыла лапами глаза и приготовилась к немедленному ошкуриванию. Но меня спасли.

— Авдотья Михална, Авдотья Михална, будь добра, не серчай на дурачка, — проворковал рядом знакомый голос Бабы Яги. — Он в медвежьем обличье часа как два обретается, в наказание за глупость свою. Не казни, дай помучиться естественным образом.

Я открыла глаза. Медведица стояла вплотную ко мне и обнюхивала мою морду. А потом хмыкнула, и сказала:

— Да ладно. Шуткую я. Он уж, никак, того… обмочился.

Медвежата обидно захохотали. Баба Яга поклонилась медведице, и та, упав на четвереньки, ушла, вихляя задом, а за ней вприпрыжку убежали медвежата.

— Ну, и? Говорила же я — не надевать капюшон? Говорила. Говорила не засыпать в шкуре? Говорила. А ты что?

Я развела лапами.

— Теперь тебе дня три ходить в таком обличье, как бы не неделю! А кормить тебя? А везти на чём? А объяснять всем, кто ты?

Бабка сердилась, а я, конечно, молчала: во-первых, говорить разучилась по-человечьи, а во-вторых, она была кругом права.

— Ы, — ответила я.

— Понятное дело, «ы»! Делы как сажи белы, — Яга взяла меня за загривок, пригнула к земле:

— Ходи на всех лапах, а то пятки сотрёшь.

И ещё полчаса мы потратили на то, чтобы научить меня ходить как медведь. В животе опять заурчало, но Яга запретила мне есть мёд и малину, так что я разворошила муравейник, съела горсти две кислых муравьёв, но оголодала ещё больше. Бабка подошла к болотцу неподалёку, прищурилась, и резко выдернула какое-то растение. Сверху оно было похоже на петрушку, а внизу — на длинные белые луковицы.

— Это поповник, ешь! Сама нарвёшь, сколько хочешь.

А что делать? Я и ела. Ещё набрела на заросли аира, знакомого по учебнику биологии, налопалась и его. Живот раздуло, в нём забурчало, и начало неудержимо клонить ко сну.

— Фигу тебе, спать наладилась! Вставай и пошли! — бабка потянула меня за загривок и выволокла на дорогу. Спустя некоторое время показался наш обоз. О, как же все всполошились! Дед-лучник взял оружие наизготовку, ханская жена визжала, дети орали, басурманский молокосос спрятался за лошадь, и только кийну белозубо расхохотался. Через шкуру он видел, что ли?

Я поднялась на задние лапы (дед натянул тетиву, целы мне в сердце), поклонилась и начала приплясывать, чтобы показать, что дурных намерений у меня нет. Яга тем временем вкратце пересказала мои приключения, что вызвало дикий хохот у всех, кроме, опять же, кийну. Он подошёл ко мне, щуря узкие глаза, погладил по голове и что-то пробормотал ан своём странном языке. Удивительно, но я его поняла!

Он сказал:

— Не бойся, царица. Я рядом.

Царица? Это что ещё за бред? Ой, как мне захотелось домо-о-о-ой! К маме, к кофе, к компьютеру, к книжечкам моим родным, родненьким! Никаких цариц. Никаких богатырш. Никаких Муромцев, Поповичей и Баб Яг… Бабов Ягов? Ягей?

— Да забей ты. Тут у всех с грамотностью не очень, так что не старайся.

А это кто сказал?!

— Да я, — на меня ласково и несколько жалостливо, как на тупицу, смотрела моя собственная лошадь.

— И если ты думаешь, что я тебя теперь повезу, — так нет. Пешком иди, мохноногая. Торопись-беги, — повернулась задом и пренебрежительно махнула хвостом.

— Ты теперь понимаешь язык всех живых существ, — утешающе сказал кийну, — как и я. Только отвечать не можешь. Как и я. Но с тобой мы поболтаем обязательно. Только козлу не верь — он враль и злой насмешник. Вечно гадости говорит…

Я села на дорогу, обхватила лапами голову и закачалась из стороны в сторону, подвывая, как от нестерпимой боли: за что мне это? Но рассиживаться долго не дали:

— В седло! — скомандовала Баба Яга. Она привязала мою лошадку к луке своего седла, и теперь стала, вроде как, главной. Я, опустившись на четыре лапы, брела рядом с козлом кийну: тот рассказывал мне какие-то побасенки и истории из своей недолгой жизни, видно, хотел выговориться за всё время словесного воздержания. Я его не слушала: во-первых, сразу намяла лапы. Во-вторых, очень хотелось в кустики — каждые пять минут, в чём был виноват аир. Я задерживала караван, чем очень всех злила. В-третьих, хотелось спать и есть, а шкура моя покрылась толстым слоем пыли, и с каждым шагом я всё больше хотела в душ, баню, речку или озеро. Кийну щебетал и щебетал, козёл иногда отпускал злобные реплики, не хуже интернет-тролля, а ханская жена, высунувшись из кибитки, смотрела на меня во все глаза. Один раз попыталась ткнуть пальцем в нос, но я так оскалилась, что больше она не пыталась. Алтынбек один раз подъехал, помял шкуру, высказался в том роде, что летний медведь — плохой мех, тощее мясо, — и уехал обратно в арьергард.