— А если не захочет… тогда, может, ты останешься со мной, Мурчик? Ты ведь не уйдёшь, правда?

Кот мягко мяукнул, словно обещая, и Генрих сжал его ещё крепче, прижав к груди.

— Спасибо, — едва слышно сказал он. — Ты мой лучший друг.

Мальчик уткнулся лицом в шерсть своего единственного друга, сидя в темноте, пока ночь не окутала замок. В его сердце жила надежда — слабая, хрупкая, но всё ещё живая.

— Я не обижаюсь на папу. Просто я огорчен, — Генрих поцеловал кота, а слеза мальчика упала прямо на шерсть животного. Ему было больно. Очень больно. И эти слёзы — не только о потере матери. Это слёзы о том, как он теряет всё, что было дорогим. Слёзы о том, как он остаётся один в мире, где нет места для него, и где его любовь слишком большая, чтобы быть принятой.

Каждая клетка его тела, каждый вздох, каждый шаг — всё было пронизано невыносимой болью. Как можно было так поступить с ребёнком? Чем он заслужил такую жестокость, такую бесчеловечность? Его маленькое сердце не понимало этого. Как можно отвернуться от собственного дитя, как можно так легко забыть ту любовь, что когда-то была в их взглядах, в их словах, в их жестах?

И тогда, Фридрих тихо вошел в комнату сына. Он не знал, что именно его побудило сделать этот шаг — может быть, это была отчаянная попытка вернуть хотя бы часть того, что было утрачено, или же инстинктивное стремление снова почувствовать прикосновение той любви, что, казалось, ускользала от него. Мальчик сидел у окна, обнимая кота, и, кажется, не слышал шагов отца.

Фридрих остановился в дверях, его сердце сжалось от боли. Его взгляд скользнул по маленькому, замкнутому силуэту сына, который был таким же одиноким, как и он сам. В этом мгновении ему вдруг стало ясно, что даже в своей жестокой отстранённости он потерял не только сына, но и самого себя — человека, который когда-то был способен любить без страха и сомнений.

Он сделал несколько шагов вперёд и с трудом, почти не замечая своих движений, опустился на колени рядом с Генрихом. Слова застряли в горле, и всё, что он мог, — это тихо протянуть руку, нежно прикоснувшись к плечу мальчика.

— Я люблю тебя, сынок.

Меня зовут Фридрих, и моя жизнь — это череда ошибок, сожалений и потерь. Я стоял перед сыном на коленях, смотрел на его лицо, запоминая каждую черту, каждый взгляд. Генрих был так мал, но в его глазах уже поселилась грусть, которую я сам туда впустил. Какой же я был глупец, позволяя своей боли превратиться в оружие, направленное против собственного ребёнка.

Я смотрел на него и думал, как сильно он похож на неё. Те же тёплые голубые глаза, тот же изгиб губ, будто в них всегда скрыта тихая улыбка, даже когда на сердце тяжело. Его лицо было моим спасением и моим проклятием. И в этом мгновении я понял: я не заслуживаю его.

— Прости, — выдохнул я срывающимся голосом, но в ответ была лишь тишина. Возможно, он даже не услышал. А может, просто не хотел слышать.

Я поднялся, чувствуя, как ноги подкашиваются, тяжесть этого момента разрывала меня на части. Сын остался сидеть за моим плечом — маленький, хрупкий, ничего не понимающий. Я знал, что он смотрит мне вслед. Я знал, что его взгляд, полный ожидания и боли, будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Но я всё равно пошёл.

Каждый шаг давался мне с трудом, словно тело отказывалось повиноваться. Холодный ветер хлестал лицо, резкий, пронизывающий, как укор судьбы. Одежда — слишком лёгкая, слишком неуместная в эту стылую ночь — бесполезно болталась на мне, пропуская весь леденящий воздух внутрь. Земля под ногами была скользкой, покрытой блестящей плёнкой влажных камней, будто сама природа пыталась остановить меня. Но я продолжал идти, ведомый внутренней пустотой и отчаянием.

Обрыв был совсем рядом. Я видел его очертания сквозь туман и танцующие капли, которые падали с неба, как немые свидетели этой ночи. Моя душа разрывалась на части, но я знал, что пути назад уже нет. Мой поступок был предательством, но я не мог остаться. Я не мог.

Стражник, как всегда, следовал за мной, сохраняя положенную дистанцию, словно понимая, что должен быть рядом, но не ближе, чем того требовала его обязанность. Его шаги звучали глухо на каменистой тропе, но я внезапно остановился и обернулся к нему. Он замер, ожидая моих слов.

— Останься здесь. Мне нужно побыть одному, — сказал я, и голос мой дрогнул, словно я впервые за долгие годы позволил себе эту слабость.

Его взгляд задержался на мне, полон сомнений, но он всё же подчинился. Отступил назад, медленно, с оглядкой. Когда его шаги стихли, я почувствовал, как на плечи опустилось что-то непреодолимо тяжёлое — то, что я всё это время скрывал от других.

Обрыв встретил меня тишиной, такой пронзительной, что даже ветер, гудящий над камнями, звучал словно крик далёкого призрака. Гулкие порывы трепали подол моего плаща, но я продолжал идти вперёд, не глядя на небо, не замечая горизонта. Всё, что имело значение, находилось здесь, в этом куске земли у края пропасти. В кармане нащупалась записка. Её шершавая поверхность казалась нелепо материальной, слишком реальной в мире, где всё остальное давно стало призрачным. Эта записка предназначалась Генриху. Она была полной моих признаний, страхов и, самое главное, слов, которые я никогда не смог бы произнести ему лично. Я писал о любви, той, что прожигала моё сердце, пока оно не стало пеплом. О страхе потерять и снова не найти. О боли, которую я не смог унести. И о том, что, несмотря на всё, я хотел, чтобы он был счастлив. Чтобы он был силён. Чтобы он был больше, чем я смог стать.

Я положил записку на камень у самого края и придавил её обломком. Всё моё тело дрожало — не от холода, а от того, что я знал: назад дороги нет. Я смотрел на горизонт, но видел перед глазами только лица: Генрих с его настороженным взглядом, Мари с её смехом, что теперь был только эхом в моей голове.

— Прости меня, сын, — прошептал я и шагнул в пустоту.

Холодный воздух хлынул в лицо, захватил дыхание, а тишина вокруг обняла меня так крепко, как я сам не обнимал никого уже долгие годы. На какую-то долю секунды я почувствовал облегчение. Тяжесть прошлого, казалось, растворилась. Но вместе с нею исчез и я. И наконец я почувствовал, как с меня слетели оковы, которые я носил столько лет.

***

Прошло четырнадцать лет. Генрих стал юношей, которому в свои девятнадцать пришлось познать слишком многое из того, чего не должен знать ни один ребёнок. Смерть отца осталась в прошлом, но рана от неё не зажила. Генрих не смог простить. Никакие слова, никакие попытки оправдать тот поступок не помогали. Вся боль, вся обида — они не исчезли, а лишь глубже укоренились в его душе, оставляя в сердце пустоту. Бабушка с дедушкой, его единственные опоры, заменили ему родителей, стараясь дать тепло, которое он больше нигде не мог найти. Из друзей у Генриха был только кот — старый, полосатый Мурчик, казавшийся бессменным спутником его детства и юности. Но и он ушёл два года назад, оставив Генриха в абсолютном одиночестве.

Утро в этот день было таким же холодным и серым, как и все остальные в его жизни. Генрих готовился к военной клятве, шагу, который отныне должен был определить его будущее. Тяжёлый кожаный ремень на мундире был натянут до последней петли, сапоги блестели, словно его будущее можно было рассмотреть в их зеркальной поверхности. Он посмотрел на себя в зеркало — худощавое лицо, заострившиеся черты, слишком взрослая серьезность в глазах. Последняя попытка выправить ворот, когда в дверь раздался стук. Он вздрогнул. Никого не ждал.

Когда дверь открылась, на пороге стояла женщина. Её лицо было смутно знакомым, но Генрих не мог вспомнить, откуда. Она молча смотрела на него, держа в руках письмо, которое протянула так, будто его вес тянул её вниз. Женщина ничего не сказала. Её взгляд — тёплый и печальный — задержался на Генрихе, словно в нём она искала кого-то другого. А затем, к удивлению юноши, она обняла его, коротко, но крепко, будто это был её последний шанс почувствовать связь с прошлым. Не сказав ни слова, она развернулась и исчезла за дверью так же неожиданно, как и появилась.