Изабелла, стоявшая чуть позади, стиснула губы до белизны, её тело было затянуто в ледяной тиски ужаса. Она не могла отвести взгляд от её обезглавленного тела. Сердце её разрывалось от бессилия и горя. Она помнила Мари такой, какой она была: сильной, нежной, полной жизни. Но теперь… теперь её госпожа, её королева, была лежащей на бревне, без признаков того света, что всегда исходил от неё. В глазах Изабеллы застыла ужасная истина: Мари больше нет. Эта женщина, которая была её опорой, её вдохновением, ушла навсегда.
Тысячи людей, собравшихся на площади, смотрели на эшафот с пустыми, бесчувственными глазами. Для них она была уже не королевой, не женщиной, а просто объектом казни. Некоторые смеялись, поднимали руки, выражая восторг от «справедливости», но в их глазах не было радости. Только холод и равнодушие. Лишь немногие из них тихо молчали, не в силах пережить эту сцену, но их молчание было заглушено бурей чужих голосов.
Мари была для них чем-то чуждым, чем-то, что они не могли понять. Они не знали, как её любил Фридрих, как её почитала Изабелла. Ибо любовь и верность для них были просто словами, с которыми они не могли связать ту силу, которая заставляла сердца гореть и умирать.
Но для Фридриха это было не просто казнью. Это был конец. Конец его света, его мира. Он стоял в окружении тысячи глаз, но ни один взгляд не мог утешить его. Он был один, даже среди этой толпы. Его мир исчез, и всё, что он знал, рухнуло. Он поклялся, что её любовь никогда не исчезнет, но теперь, когда она лежала перед ним, обезглавленная на алом бревне, его собственное сердце, казалось, не выдерживало этой боли.
Изабелла пыталась сдержать свои рыдания, но ничто не могло остановить потоки слёз. Мари ушла. И с её смертью ушла не только её жизнь, но и жизнь самой Изабеллы, которая теперь осталась без той, кто был её светом, её миром.
Фридрих опустил голову. Он стиснул зубы, пытаясь не выпустить из себя этот вопль боли, что рвался на свободу. Но внутри него был только один невыразимый крик — крик боли, утраты, разрывающего сердце. Он смотрел на её тело, и вся его сущность кричала: «Не верю. Это невозможно.» Но никто: ни он, ни Изабелла, не могли вернуть её. Мари была мертва. И этот мир, ставший для него таким холодным и пустым, никогда не сможет вернуть её.
Аурелиан стоял на своём месте, с холодным взглядом, который не выражал ни малейшего сожаления. Его фигура была прямой, лицо — бесстрастным, как всегда. Он наблюдал за происходящим, за тем, как её тело безжизненно покоится на эшафоте, и как тысячи людей, собравшихся вокруг, смотрят на эту сцену с различными эмоциями, но его собственное лицо оставалось пустым, как камень. Он был королём. И для него эта смерть была не более чем необходимостью. Необходимостью, которая должна была восстановить порядок, принести справедливость.
В глазах Аурелиана не было ни сочувствия, ни сожаления. Для него всё уже было решено задолго до этого. Его решение казни было не актом мести или гнева, а просто завершением того, что должно было быть завершено. Мари нарушила законы, и она за это поплатилась. Всё, что оставалось — это справедливость. Именно так он себе это объяснял. Она была королевой, но для него она всегда оставалась лишь женщиной, которая подрывала устои, не понимая, что королевство не может быть построено на страстях. Он не любил её. Он не нуждался в ней. Он лишь видел в ней угрозу. И как бы жестоко это ни звучало, казнь была решением, которое освободило королевство от её власти, от её действий. Он не чувствовал ни радости, ни боли. Он просто ощущал, что его долг выполнен.
Элеонора стояла рядом, её глаза были холодны, её выражение лица — лишено всякой эмоции. Она даже не заметила, как его холодное равнодушие слилось с её собственным. Женщина смотрела на обезглавленное тело, и её взгляд не дрогнул. Не было ни искры сожаления, ни осуждения. Она не ощущала боли за свою давнюю соперницу, не переживала за смерть девушки, которая когда-то была её врагом. Это был конец, и этот конец был неизбежным, как смерть.
Для неё казнь Мари была не более чем актом природы — смерть, которая всегда наступает для тех, кто осмеливается выйти за пределы допустимого. Она знала, что с этого момента никто не посмеет нарушить этот порядок. И как бы цинично это ни звучало, её чувства не выходили за рамки спокойного наблюдения. Она не думала о Мари как о женщине или матери. Она видела в ней лишь королеву, которая не смогла удержать власть. И в этом было всё.
Они оба стояли, их фигуры невозмутимы, их сердца не колебались. Это был конец. И они не почувствовали ни тени сомнения.
Крылья ночи
После казни Мари ночь опустилась на Фридриха, как чёрные крылья, скрывшие всякий свет. Его сердце, опустошённое и разорванное, словно перестало биться. Он сидел в углу кареты, держа на руках двухлетнего Генриха, но не ощущал веса ребёнка, не чувствовал тепла его маленького тела. Генрих тянулся к нему, обхватывая крошечными ручками его плащ, как будто искал защиты, искал отца. Но Фридрих не мог смотреть на него. Каждый раз, глядя в глаза мальчика, он видел Мари. Её свет, её силу, её улыбку, которую больше никогда не увидит.
Путь в Англию казался бесконечным, каждый новый день — мучительным напоминанием о том, что он потерял. Генрих, совсем маленький и невинный, часто плакал, не понимая, почему мама больше не рядом, почему мужчина смотрит в пустоту, будто его вовсе нет. Фридрих хотел бы обнять сына, утешить его, но не мог заставить себя. Генрих был живым воплощением любви, которая теперь стала для него слишком больной.
Фридрих вернулся в родной дворец с пустотой в душе, которая, казалось, поглощала всё вокруг. Карета остановилась у высоких ворот, и стражники, почтительно склонив головы, отворили их. Он вышел первым, его движения были тяжёлыми, словно каждая часть его тела сопротивлялась. Затем он осторожно взял на руки Генриха, который сидел рядом весь путь, не понимая, что всё изменилось, но чувствуя боль, исходящую от отца.
Генрих слегка пошевелился у него на руках, его маленькие пальчики сжались на вороте отцовской мантии, но Фридрих не обратил внимания. Он шагнул вперёд, готовый войти внутрь, но его остановила мать.
Королева Англии сошла с другой кареты, прибывшей следом. Её лицо выражало глубокую печаль, но в её глазах светилось спокойное величие, присущее женщине, видевшей множество потерь и всё же сохранившей силу духа. Она подошла к сыну медленно, но решительно, взгляд её был мягким, но не допускающим возражений.
— Фридрих, — тихо сказала она, протянув руки к ребёнку. — Тебе нужен отдых. А малышу — покой.
Фридрих замер. Ему хотелось возразить, удержать сына, не отдавать его никому. Генрих был единственным, что осталось от Мари. Но взгляд матери, наполненный нежностью и заботой, пронзил его. Он почувствовал, как слабеют его руки.
Королева осторожно взяла Генриха, и мальчик, впервые за много часов, перестал тянуться к отцу, прижался к её груди, будто находя в ней то тепло, которого ему так не хватало. Она обняла его, склонив голову, чтобы коснуться губами его кудрей.
— Тише, маленький мой, — шептала она, укачивая его на руках, словно это было самым естественным делом в мире. — Ты в безопасности. Мы с тобой.
Генрих положил голову ей на плечо, и его дыхание стало ровным, спокойным. Королева взглянула на Фридриха.
— Ты сделал всё, что мог, — сказала она мягко, но твёрдо. — Теперь доверься мне.
Позади неё стоял король Англии. Он молчал, но его присутствие было ощутимо, как непробиваемая стена. Это был человек, который знал цену утратам и понимал, что сейчас для его сына важно не бороться, а просто выжить.
Фридрих не ответил. Он смотрел, как его мать уносит Генриха в тепло дворца, как её шаги звучат на каменных плитах. Ему хотелось закричать, умолять оставить ребёнка с ним, но сил не было. Всё, что он мог сделать, — это опустить голову и закрыть глаза, чувствуя, как внутри него рушатся последние остатки того, кем он был.
