Она схватилась за живот, её руки дрожали, а дыхание сбивалось, как если бы мир рушился вокруг неё. Боль усиливалась, и Мария, собрав последние силы, поднялась на локти, пытаясь отдышаться. Но, когда она опустила взгляд вниз, её глаза расширились от ужаса. Под ногами расползалась тёмная мокрота — это было начало.

«Роды… Роды начались», — подумала она, и холодный пот выступил на лбу. В ту секунду все её силы, казалось, покинули её. Её тело не слушалось, боль была невыносимой, а паника сжимала горло.

Скрипя зубами, она позвала стражу, и едва они услышали её голос, ворвавшись в комнату, поспешно позвали акушерку. Время казалось застывшим, всё происходило слишком быстро, и Мария не могла до конца осознать происходящее. Её разум был оттянут между болью и отчаянием, а всё остальное уходило на второй план.

Когда акушерка пришла, она немедленно взялась за дело, успокаивая Марию и не давая ей времени на размышления. Родовые боли становились всё сильнее, и в груди Марии всё сжалось, как если бы в её жизни не было другого более страшного момента.

***

Наконец, спустя долгие мучительные минуты, в её руках оказался ребёнок. Мальчик. Крохотное, слабое создание, но живое. Мария едва успела рассмотреть его, прежде чем её взгляд потерял фокус от усталости и боли. Его кожа была бледной, а дыхание — слабым, но он был здоров. Трудно было сказать, на кого он похож.

С каждым вдохом её сердце сжималось. Как теперь быть? Что делать с этим чудом, которое возникло из её запретной любви? Она почувствовала, как поднимется волна ответственности, как груз лжи снова упадёт на её плечи.

Аурелиан, который посреди ночи был в покоях Мари, подошёл к младенцу, и, казалось, весь его мир сосредоточился на этом малом теле. Он нежно взял сына на руки, не позволяя никому подойти, и с глубокой благодарностью и гордостью произнёс:

— Генрих. Его имя — Генрих.

Звучание его имени повисло в воздухе, как заклинание. Мари затаила дыхание, ощущая, как всё вокруг утопает в тяжёлых эмоциях. Этот мальчик, её сын, родился в этот мир под покровом лжи. Лжи, которую она плела с каждым днём, скрывая свою истинную любовь. И, несмотря на всё, этот мальчик был для неё чем-то гораздо большим, чем просто плод случайного происшествия. Он был связующим звеном между двумя мирами: между её долгом и её мечтой, между тем, что было дозволено, и тем, что оставалось невозможным.

Аурелиан держал его на руках, гордясь, но его жена не могла избавиться от чувства, что она по-прежнему заперта в ловушке, которую сама же и создала. Её сердце было тяжёлым, её мысли неслись в мрак, и единственное, что оставалось — это скрывать эту тайну до конца. Скрывать, пока жизнь не заставит её сделать выбор, который она не была готова сделать.

Она почувствовала, как руки её подрагивают, когда она смотрела на сына. Этот момент был одновременно самым прекрасным и самым трагичным в её жизни. И если бы она могла повернуть время вспять, она бы сделала всё, чтобы этот малыш родился в другом месте, в другой реальности, где её любовь не была бы преступлением, а счастье — простым и естественным. Но теперь было поздно. Завеса лжи опустилась, и её жизнь уже не будет прежней.

***

Первые два месяца жизни Генриха прошли для девушки в темпе, который был сродни неустанной борьбе. Каждое утро, каждое пробуждение было поглощено заботой о ребёнке, о том, чтобы он чувствовал себя в безопасности и любви, несмотря на всё, что скрывалось за её благополучным обликом. Она отдавала себя полностью, не замечая усталости, не обращая внимания на боль, которая оставалась с ней как тень. Ребёнок был её светом в этом мире лжи, и каждый его взгляд, каждый жест наполнял её жизнью и смыслом.

Генрих был слабым, как и многие новорождённые, и каждый день требовал от Марии не только физической, но и эмоциональной отдачи. Она следила за каждым его дыханием, трогала его маленькие ручки и морщила лоб, когда он беспокойно вздыхал. Время шло, и каждый момент с ним становился для неё одновременно источником утешения и неизбежной тревоги. Она думала о том, как скрыть правду, как не дать никому заметить, что этот ребёнок — не от короля, а от Фридриха, её запретной любви.

Внешне Генрих был больше похож на неё, и королева с облегчением замечала это. Его глаза, волосы, его маленькие ладошки — всё было её, всё говорило о том, что он — её сын. Но как только она смотрела на его лицо в моменты тишины, когда он засыпал у неё на руках, она начинала ощущать, как её сердце сжимается. Носик, губы, подбородок — всё это было не её, не Аурелиана. Это были черты, которые она хорошо помнила, которые принадлежали Фридриху. Даже не зная, что он его отец, Фридрих остался в этом ребёнке, и эти черты на его лице не оставляли ей покоя.

Как же скрывать эту правду? Как объяснить самой себе, что её любовь дала жизнь этому малышу, а она теперь должна скрывать это от всех, особенно от Аурелиана? Он не подозревал ничего, его радость и гордость за сына были искренними. Он приходил каждый день, заботился о Генрихе, следил за его развитием, но что-то подсказывало Мари, что эта идиллия не может длиться вечно. Всё, что она делала, было направлено на то, чтобы не раскрыться. Она строила стену между собой и реальностью, утопая в заботах о малыше, чтобы не думать о том, что она держит в руках жизнь, которая могла бы разрушить всё, что ей дорого.

Аурелиан ни о чём не догадывался. Он верил в их совместное счастье, в их семью, в их будущее. Он радовался, как любящий отец, а Мари заставляла себя смотреть в его глаза и улыбаться, зная, что ни одна из её улыбок не была истинной. Она лгала, даже когда принимала его помощь, даже когда он целовал её на прощание. Это было её жертвенное молчание, её скрытое страдание. Она видела, как он гордился своим сыном, и ей было тяжело от мысли, что её мир, её любовь, её грех скрыт от всех, в том числе и от самого Аурелиана.

Каждый день, проведённый с Генрихом, был наполнен борьбой — борьбой за то, чтобы сохранить эту жизнь, не дать ей быть разрушенной. Но как долго она сможет скрывать правду? Как долго она сможет смотреть на лицо сына, зная, чьи черты на нём спрятаны? И как долго ей удастся скрывать от Аурелиана, что Генрих — это не его сын, а результат ее другой, настоящей и запретной любви.

День выдался морозным, но ясным, и яркое солнце щедро рассыпало свои лучи по мраморным стенам дворца, заставляя их искриться, словно покрытые алмазной пылью. В покоях, где царила тёплая полутьма, Мари сидела в большом кресле, прижимая к себе крошечного Генриха. Ему было всего два месяца, но уже сейчас в нём угадывалось нечто большее, чем просто детская безмятежность. Его светлые, проницательные глаза с интересом следили за движением света на стенах, а крохотные пальчики цепко держали уголок мягкого покрывала.

Она могла бесконечно любоваться своим сыном. Казалось, время вокруг останавливалось, растворяясь в этих мгновениях единения. Генрих был её радостью, её светом и смыслом жизни. Но чем больше росла её любовь к нему, тем глубже становилась тень, притаившаяся в её сердце. Она не могла не замечать, как Аурелиан всё чаще задерживал взгляд на младенце, как придворные задавали вопросы, полные скрытого интереса. Каждый их шёпот, каждый косой взгляд будто опаляли её душу, оставляя за собой шрамы сомнений.

И в тот самый момент, когда её тревожные мысли начинали уносить её всё дальше, дверь в гостиную тихо приоткрылась. Она не успела заметить, как вошёл Фридрих. Его шаги были настолько бесшумными, что только его присутствие, словно неожиданная волна, заставило воздух в комнате густеть. Мари подняла взгляд и встретилась с его серо-голубыми глазами. Эти глаза, такие знакомые и близкие, в которых сейчас отразилась вся бездна его эмоций, удерживали её словно магнетизм.

В его взгляде смешались тоска, сдерживаемая боль и нечто большее, неуловимое, будто не существующее в мире слов. Она напряглась, крепче прижимая Генриха к себе, как будто этот маленький комочек тепла был её единственным щитом. Молчание тянулось долго, как натянутая струна, готовая вот-вот порваться.