Сбитый с толку, Генрих опустил взгляд на письмо. На его краю виднелся знакомый почерк — почерк человека, которого он не хотел вспоминать. Его пальцы дрогнули, пока он разрывал сургучную печать. «Генрих…» — начиналось письмо, и в ту же секунду перед глазами мелькнул образ отца. Женщина, которую он не узнал, была Изабеллой — подругой его матери, которую он видел последний раз, когда ему было всего два года. Оказалось, что эти годы она провела при дворе, где убедила саму королеву вернуть письмо, оставленное на краю обрыва. Теперь оно было у него в руках. И с каждым прочитанным словом стены, которые Генрих строил в своём сердце, начали трещать.

«Мой дорогой Генрих,

Если ты читаешь это письмо, значит, я ушёл. Ты, вероятно, держишь эти строки с гневом, с болью или с тем тяжёлым непониманием, которое останется со мной навсегда как самый горький мой грех. Я не могу оправдаться перед тобой, не могу загладить ту пустоту, которую оставил своим поступком. Всё, что у меня есть, — это эти слова, написанные в момент, когда весь мир для меня сузился до одного края, одной черты, переступить которую я не сумел иначе.

Генрих, ты был смыслом моего существования. С того самого мгновения, когда я впервые взял тебя на руки, когда ты смотрел на меня своими огромными, полными жизни глазами, я понял, что нет на свете ничего более важного. Ты был моим светом, моим спасением в те тёмные времена, когда я терял себя. Но я оказался слишком слаб.

Твоя мать. Она была всем для меня. Её смех, её прикосновения, её голос наполняли мой мир. Когда её не стало, я словно умер вместе с ней. Тебе тогда было всего два года, и я видел, как ты кричал, зовя её, как тянул свои маленькие ручки, не понимая, почему она не рядом. Это было худшее зрелище в моей жизни, и я проклял себя за то, что не смог уберечь её, за то, что не нашёл в себе сил быть для тебя тем отцом, который бы смог стать твоей опорой.

Я пытался. О, как я пытался, сын. Но боль была сильнее. Я делал всё возможное, чтобы дать тебе то, что тебе было нужно, но мои собственные страхи, моя тоска, мои бесконечные ночи в одиночестве разрушали меня изнутри. И ты это видел. Видел, как я становился чужим, холодным, отстранённым. Я чувствовал это, знал, что ты страдаешь из-за моей слабости.

Теперь, когда я пишу это письмо, я понимаю, что слишком поздно прошу у тебя прощения. Поздно говорить, что я любил тебя больше жизни. Но, Генрих, ты должен это знать: каждый твой шаг, каждый твой взгляд был для меня самым ценным сокровищем. Ты был моим сыном, и я гордился тобой даже тогда, когда не говорил этого вслух.

Я знаю, что, уходя, оставляю тебя одного. Знаю, что ты, возможно, никогда не простишь меня за это. Но я верю, что ты вырастешь сильным, добрым, смелым. Ты сможешь дать этому миру то, чего не смог дать я. Ты пройдёшь этот путь до конца и найдёшь счастье, которого я так и не нашёл.

Генрих, помни, что ты — часть нашей семьи, часть той любви, которую я всегда носил в своём сердце, несмотря на все ошибки и слабости. Пусть дедушка и бабушка стали твоими опорами, но знай, что ты всегда был в моих мыслях. Если я и сделал что-то правильно в своей жизни, так это то, что я был твоим отцом.

Прошу тебя, если сможешь — прости меня. Если не сможешь — я пойму. Но помни одно: я любил тебя всем сердцем, всеми силами, даже тогда, когда не мог это показать. И если бы я мог вернуть хоть один день, я бы выбрал тот, где ты впервые улыбнулся мне. Потому что в тот момент я понял, что значит быть живым.

Прощай, сын. Будь сильным. Будь счастливым.

С любовью навсегда,

Твой отец, Фридрих.»

Что-то должно было измениться. Слова отца, написанные с такой горечью и любовью, должны были растопить лёд в сердце Генриха, разорвать цепь, что годами сжимала его грудь. Но этого не случилось. Струны его души дрогнули — еле заметно, будто ветер коснулся их краёв. Они вздрогнули, но не разорвались.

Вместо облегчения он ощутил глухую тяжесть. Каждое слово в письме звучало, как отголосок боли, но эта боль была чужой. Не его. Генрих не мог принять этого — не мог понять, как человек, называвший себя его отцом, мог оставить его в тот момент, когда он нуждался в нём больше всего. Любовь, которую Фридрих описывал на страницах письма, казалась чем-то далеким, почти иллюзорным, потому что любовь, настоящая, не ломает, не бросает, не уничтожает.

Он пытался прочесть между строк, найти там хоть каплю оправдания, что смогло бы залатать зияющую рану внутри него. Но вместо ответа он чувствовал только растущее отторжение. Генрих не мог понять такого жестокого предательства. Он был ребёнком, беспомощным, осиротевшим, оставленным на попечение дедушке и бабушке. И отец, который должен был быть его опорой, тем, кто выдержит бурю ради него, сам стал причиной шторма.

— Слишком поздно, папа. — Сказал он, сжимая письмо так, что бумага треснула под его пальцами. Эти слова Фридрих не услышит, но они стали эхом внутри самого Генриха, который не находил силы разорвать этот круг боли.

Двадцать третье сентября две тысячи двадцать четвертого года. Обычный школьный день. Листья, окрашенные осенью, стучали в окна просторного кабинета истории. В центре класса — учитель, пожилой мужчина с густыми седыми волосами и строгим взглядом, неторопливо выпрямлял свои записи. На доске был выведен мелом заголовок: «Генрих Великолепный: правитель, изменивший ход истории».

— Джонсон, — вдруг резко сказал он, обратившись к одному из учеников на последнем ряду. — Ты подготовил доклад?

Мальчик сжался на месте, опустив глаза. Шум в классе стих.

— Нет, сэр, — пробормотал он виновато.

Учитель лишь махнул рукой, словно давно перестал ожидать чего-то от нового поколения.

— Эх, вы, современная молодёжь… Даже о величайшем правителе того времени ничего не можете сказать. Ладно, слушайте, я вам расскажу. Может быть, хоть что-то у вас в головах останется.

Он сделал шаг вперёд, его голос стал твёрдым, проникновенным.

— Генрих Великолепный. Человек, который в одиночку изменил ход истории. Его имя известно каждому, кто изучает историю Англии. Его справедливость, сила воли и мудрость сделали его одним из величайших правителей, когда-либо ступавших на эту землю. Но его путь к славе был окутан болью и потерями.

Ученики напряглись, почувствовав, как с его первых слов аудитория наполнилась напряжением.

— Генрих потерял мать, когда ему было всего два года. Её смерть стала для него первой раной, которая изменила его навсегда. Но, что ещё важнее, его отец… — учитель ненадолго замолчал, как будто подбирал слова, — его отец покончил с собой, оставив Генриха совсем маленьким мальчиком, осиротевшим в этом жестоком мире.

Он медленно прошёлся вдоль доски.

— И тем не менее, он не сломался. Он вырос под опекой своей семьи, а затем взял судьбу в свои руки. Когда он стал правителем, его первым великим деянием стало расследование гибели своей матери. Он доказал, что король Элдерии — тот, кто правил некогда союзным государством, — виновен в государственной измене. Король Элдерии замышлял переворот, и именно его интриги привели к смерти матери Генриха. А любовь жены к другому — удача для Аурелиана.

Учитель остановился, оглядываясь на застывшие лица учеников.

— Генрих не просто обвинил его. Он собрал доказательства, провёл суд, который стал величайшим триумфом справедливости, и забрал земли Элдерии, присоединив их к Англии. Это было не просто местью. Это было восстановлением порядка. В те времена Англия под его правлением достигла невиданного могущества, но Генрих остался в памяти не как завоеватель, а как человек, который поставил правду выше всего.

Шум ветра за окном на мгновение стал единственным звуком. Ученики, кажется, даже забыли дышать, слушая рассказ.

— Вот так, дети, — закончил учитель, пряча очки в карман. — История — это не просто факты и даты. Это жизнь людей. И Генрих Великолепный доказал, что даже те, кто родился в боли, могут стать величайшими.