Пока за стенами дворца тайный совет переходил от слов к делу, атмосфера в зале становилась всё мрачнее. Придворные, склонившись над столом, уже вовсю трудились над созданием фальшивых документов. На пергаментах появлялись ложные цифры, обвиняющие Марию в растрате казны, якобы под видом реформ. Среди присутствующих нашёлся человек, у которого хранилась копия королевской печати — символ власти, дававший их подделке неоспоримое правдоподобие.

— Никто и не заподозрит, что это дело наших рук, — усмехнулся граф Ремонт, ставя последний штрих на подложном указе. — Пусть сама Мария объясняет, как такое возможно. Король не потерпит, чтобы кто-то запятнал его имя подобным скандалом.

Тем временем в своих покоях Мария заканчивала работу. Последний документ был подписан, и она, устало потянувшись, отложила перо. Её тело требовало отдыха, а душа — хотя бы краткого мгновения покоя. Она направилась в баню, где её уже ждала горячая вода.

Погрузившись в тёплую пену, девушка закрыла глаза. Тяжесть последних дней казалась невыносимой: придворные интриги, непрекращающаяся работа, скрытая связь с принцем, которую ей приходилось оберегать, как самый драгоценный секрет. Но напряжение постепенно уступало место расслаблению. Тепло воды охватило её тело, убаюкивая, позволяя забыть обо всём, хоть ненадолго.

После бани она надела длинное атласное платье бордового цвета, которое мягко облегало её фигуру, переливаясь в свете свечей. Готовясь лечь в постель, Мария взяла в руки брошь — тот самый подарок, который хранила как напоминание о его прикосновениях. Но в ту же секунду её голова закружилась, комната поплыла перед глазами, и она рухнула на пол, потеряв сознание.

Тишина её покоев нарушилась лишь слабым стуком дверного замка, когда зашедшая позже горничная обнаружила хозяйку без сознания. Бледная и холодная, она лежала, словно фарфоровая статуэтка, лишённая жизни.

***

Король Аурелиан вошёл в покои Марии через час после того, как до него наконец дошёл слух о её внезапной слабости. Он был раздражён и встревожен одновременно: почему ему не сообщили сразу? Придворные сдержанно оправдывались, но его уже не интересовали их объяснения. Он решительным шагом направился к её спальне, где его встретил знакомый запах трав, смешанный с ароматом свечей.

Мари лежала в постели, бледная, с едва заметным румянцем на щеках. Рядом с ней, опершись на табурет, сидел лекарь, сжимая в руках мешочек с сушёными травами. Он поднялся, увидев короля, и низко поклонился.

— Ваше Величество, её состояние стабильное. Потеря сознания, скорее всего, вызвана перегревом и сильным переутомлением. Однако есть ещё одно… обстоятельство. — Лекарь замолчал, явно не зная, как продолжить.

— Говори, — приказал Аурелиан, не сводя взгляда с жены.

— Госпожа ждёт ребёнка, Ваше Величество.

Эти слова на миг заставили короля окаменеть. Его взгляд скользнул по её спокойному лицу, по тонким пальцам, всё ещё дрожащим в забытьи. Ребёнок. Его ребёнок. Конечно, ведь они, пусть и редко, но все же делили постель вместе. В те ночи, когда оба искали друг в друге утешения и покоя, уставшие от тяжести своих обязанностей.

Лекарь, видя его молчание, продолжил:

— Её необходимо избавить от напряжения, Ваше Величество. Любая стрессовая ситуация может повлиять на её здоровье и здоровье ребёнка.

Аурелиан кивнул, даже не пытаясь скрыть тень заботы, мелькнувшую в его глазах. Он сел рядом с постелью, на месте лекаря, который поспешил отойти в сторону. Его пальцы осторожно прикоснулись к ладони Марии, которая лежала на простыне.

Он не сомневался. Это его ребёнок. Как могло быть иначе? Они нечасто были вместе, но он знал, что между ними оставалась особая связь, даже если их брак был больше политическим, чем сердечным. Он не позволил себе усомниться в её верности.

Но сама Мари, всё ещё находившаяся в глубоком сне, не знала, что Аурелиан сидит рядом, уверенный в том, что он — отец её ребёнка. Она не могла сказать ему правду: что её сердце уже давно принадлежало другому, так же как и ребёнок, которого она носила под сердцем.

В этот момент она слегка пошевелилась во сне. Её губы дрогнули, словно она хотела что-то сказать, но силы не позволили. Аурелиан сжал её руку крепче, убеждённый, что теперь его долг — защищать её, как мать его будущего ребёнка.

Но если бы он знал правду, если бы хотя бы на миг усомнился в её верности, это мгновение покоя превратилось бы в бурю.

За окном начало светать. День принесёт новые вызовы. Но пока ночь хранила свои тайны, король и Мари оставались вместе, каждый со своими тайными мыслями, которые ещё предстояло раскрыть…

Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь тяжёлые, бархатные портьеры, будто и они боялись потревожить её покой. Тусклый свет ложился мягкими бликами на стены спальни, но не приносил утешения. Мари лежала, облокотившись на подушки, чувствуя, как голова всё ещё кружится, словно остатки кошмара не желали её отпускать. Горничная, с привычной молчаливой заботой, поставила поднос с завтраком, сообщила о визите лекаря и поспешила исчезнуть. Лишь её шаги, удаляясь по коридору, наполнили тишину, напоминающую затишье перед бурей.

Вскоре появился лекарь. Его лицо было привычно спокойным, но взгляд… Глаза выдавали тревогу, которую он явно старался скрыть. Он проверил пульс, прикоснувшись к её запястью холодными пальцами, задал несколько вопросов о недавних приступах слабости. Мари отвечала отрывисто, почти рассеянно, чувствуя, как с каждой минутой волнение сжимает её грудь всё сильнее. Затем он немного помедлил, словно подбирая слова, и наконец произнёс:

— Ваше Величество, с Вами все в порядке. Вы ждете ребенка.

Эти слова разорвали её мир на две половины. В комнате стало до странности тихо, даже не слышно было шума ветра за окнами. Всё застыло — и время, и воздух, и даже её сердце, которое замерло на миг, прежде чем заколотиться так, что заложило уши.

— Жду ребенка?.. — спросила она едва слышно, словно это слово было чужим, незнакомым ей.

Лекарь кивнул, и его голос, спокойный, но настойчивый, прорезал вязкую тишину:

— Это радостное известие, госпожа. Но… вам нужно беречь себя. Любое перенапряжение или стресс могут причинить вред.

Он продолжал говорить, произносил что-то о режиме, отдыхе, правильном питании, но слова разбивались о глухую стену её сознания. Мария кивала машинально, но в её голове звенело одно-единственное слово, неумолимо повторяясь: беременна.

Она не чувствовала радости. Страх разливался тягучим, ледяным потоком по венам, парализуя её изнутри. Этот ребёнок… Он не был частью её планов, не был частью её беспокойной, хрупкой жизни. Где-то в глубине сознания зарождалась паника. Она вспомнила шёпот при дворе, завистливые улыбки, готовые разорвать её, как хищные птицы.

— «Что я скажу им? Что я скажу ему?» — мысли метались хаотично, ударяя одна о другую, как разбитые осколки зеркала.

Слёзы подступили к глазам, но она заставила себя улыбнуться. Это была слабая, горькая улыбка человека, пытающегося скрыть, что внутри него разворачивается буря. Лекарь не заметил, или сделал вид, что не заметил, поклонился и вышел, оставив её в одиночестве.

Мария закрыла глаза и провела ладонью по животу, всё ещё плоскому, ещё не выдавшему её тайну. И всё же где-то там, в этой хрупкой оболочке, уже билось крохотное сердце. Её сердце, его сердце… Сердце, которое перевернёт её жизнь.

Но будет ли это благословением или проклятием?

Мария знала правду. Она знала это с той самой минуты, как услышала слова лекаря. Этот ребёнок не был от короля. Редкие, холодные ночи, проведённые с Аурелианом, не могли дать жизни новой душе. Их близость была скорее формальностью, долгом, который она исполняла без радости. Нет, сердце знало истину. Ребёнок принадлежал Фридриху — её запретной любви, её слабости, её единственному настоящему счастью в мире лжи и условностей.

Она встала к окну, вцепившись в его раму, словно та могла удержать её от падения в бездну паники. В груди всё горело: страх и боль сливались в удушающий ком. Если это станет известно… Она представила себе гнев короля, ледяной и беспощадный, подобно зимнему ветру. Позор — это был бы наименьший из её страхов. Изгнание или смерть — вот что ожидало её и ребёнка, если правда всплывёт. Король, каким бы снисходительным он ни был в государственных делах, не прощал личного предательства.