— Что вообще произошло? — спрашивает она. — Я ничего не поняла. Что на том кольце?

— Вирфильм.

— Какой?

— Мой. Ну, условно мой. Лермушкин доделал его неделю назад.

— И зачем он Румеру?

— А как иначе ты расплатишься? Чем ты можешь поделиться с другим человеком, чего он сам достать не сможет? Правильно: временем и талантом. Румеру, как и всем остальным, нужен соцрейт. Просто так дать ему соцрейт я не могу, потому что этим занимаются роботы и строго следят за системой. Но я могу дать ему интеллектуальную собственность, которую он может выложить как свою, и получить за неё соцрейт. Прошлый фильм принёс ему всего каких-то десять тысяч, вот он и расстроен. Но это совсем другая вещь. Лермушкин уверен, что выстрелит. А я думаю, он переоценивает собственный режиссёрский талант.

Мимо проезжает робот-официант, я останавливаю его и прошу сделать дайкири.

— А ты что-нибудь будешь? — спрашиваю я у Нане.

— Яблочный сок.

Робот принимает заказ и уезжает.

— Почему ты не хочешь выпить? Нам всё равно тут торчать пару часов, пока Румер посмотрит фильм.

Нане пожимает плечами.

— Ты же знаешь, я в жизни алкоголь не пила. И как-то нет желания.

Ну да, такова моя сестра. Трезвость и ясность ума — её единственное оружие, с помощью которого она выживает в этом мире. Только рациональное мышление и материалистический подход ко всему. Одна из причин, по которой она смогла пережить травму, оставленную отцом. Помимо занятий с психотерапевтом, конечно.

Вскоре нам приносят напитки, и дальше мы молча смотрим на танцующих внизу людей. Какая беспечность. Им всё преподносят на блюдечке, готовое, не нужно работать, не нужно стараться, можно хоть всю жизнь потратить на бесконечное веселье и прекрасно провести время. И плевать, что ты ограничен куполом, что за тобой целыми днями наблюдают роботы, что ты под гнётом диктатуры Златограда, и когда умрёшь, то ничего после себя не оставишь. Что был человек, что нет. А так ли уж важно что-то после себя оставить? По сути, это лишь наша слабая попытка найти в жизни хоть какой-то смысл, а точнее — придать его ей. Но может сам процесс жизни и есть смысл? С этим утверждением согласились бы буддисты и даосы. И я уверена, что они правы. Но человек слабое существо — он подвержен инстинктивному животному ужасу перед лицом неизбежной смерти, которое заставляет его искать этот самый смысл жизни, в надежде, что все его страдания имеют хоть какую-то ценность. А на самом деле нет. Ни его жизнь, ни его страдания ничего не стоят. Суета сует, всё суета и томленье духа, как писал Экклезиаст. Но если исчезнет страх смерти, то человек, наконец, сможет взглянуть на себя и свою жизнь по-новому. Избавившись от этого важнейшего движущего фактора, как изменится общество?

Впервые я думаю: а может Златоград прав, что не делится этими технологиями со всем миром, предоставляя их лишь избранным, лишь тем, кто доказал свою значимость для человечества и чего-то добился? Нет. Прочь такие мысли. Каждая жизнь ценна одинаково. Если мы начнём считать, что кто-то лучше, а кто-то хуже, то в итоге дойдём до фашизма. Безусловно ценна жизнь Моцарта, но разве менее ценна жизнь отца Моцарта? Поэтому бессмертие либо всем, либо никому.

Спустя двадцать три минуты и сорок секунд возвращается Румер.

— Ух, вещица! — восклицает он. — Много пороха, может даже вспыхнет, взорвётся, разлетится! Б-б-беру.

— Ты быстро.

— Я Ахиллес, который перегнал черепаху, сечёшь? Сегодня можно быть б-б-быстрее времени.

— Ну ясно, смотрел фрагментами, ещё и на ускоренной перемотке. Не оценил полностью замысел творца!

— Мне ни к чему, пусть приговоры выносят общественные суды. И чем больше будет присяжных, тем лучше, богаче, красивей.

— Адрес гони.

Румер берёт со стола салфетку, достаёт из кармана ручку и пишет координаты места. Когда он заканчивает, я беру её и читаю: «Нижний уровень, 15-й южный блок, спускаешься в подвал, там поворот направо, оттуда пролезаешь в узкое окошко, по проходу ещё раз направо и ты на месте». Я возвращаю салфетку ему, он поджигает её зажигалкой, дожидается, когда огонь разгорится, и сбрасывает остатки в пустой стакан.

— Спасибо, — говорю и уступаю ему место.

Он кивает и вновь садится на свой диванчик. Я даю знак Нане, что пора уходить. Она тут же вскакивает, неловко кланяется Румеру на прощание и идёт за мной. Мы покидаем клуб, и я вновь вызываю таксетку.

Она везёт нас на нижний уровень, и мы с тоской смотрим в окно, наблюдая, как вокруг становится всё мрачнее и мрачнее. Я раздумываю о том, можно ли доверять Нане в таком опасном деле. Не подумайте, я знаю, что она не предаст, я беспокоюсь о том, что роботы могут на неё надавить или ещё хуже — угрожать её жизни, лишь бы добраться до меня. Я не могу этого позволить. Я и так показала Нане слишком многое: познакомила с Румером, рассказала, как расплачиваюсь за информацию. Думаю, с неё пока хватит приключений.

Когда таксетка останавливается, мы выходим, и я хватаю Нане за плечи, разворачивая к себе.

— Здесь наши пути расходятся.

— Что?

— Я бесконечно тебе благодарна за то, что хочешь помочь. Но дальше я одна. Тебе не нужно во всё это лезть.

— Ты мне не доверяешь, — говорит она и расстроенно опускает взгляд.

— Доверяю. Послушай, я доверяю тебе так, как никому другому. Я не доверяю машинам. И меня в дрожь бросает от мысли, что они могут причинить тебе вред.

— Хватит пытаться меня защитить от всего на свете. Я уже не маленькая.

— Ты права. Но сегодня Псих видел, как роботы убили человека.

Глаза Нане расширяются от ужаса, она невольно охает. Но, видимо, поняв, какую допустила оплошность, когда показала мне испуг, быстро берёт себя в руки и возвращает прежнее бесстрастное выражение лица.

— Я готова ко всему.

— Нет, Нане. Это моё последнее слово.

Она зло спихивает мои руки со своих плеч и идёт к таксетке, которая ещё не успела уехать. Перед тем, как сесть внутрь, она напоследок оборачивается.

— А я думала, ты наконец перестал видеть во мне маленькую девочку, которую должен защищать.

Она садится в таксетку, а та трогается с места и куда-то увозит Нане. Я остаюсь смотреть ей вслед, размышляя о последних словах сестры. И правда, с самого детства, с тех пор как мы познакомились, я изо всех сил старалась её оберегать. Она обращалась даже не ко мне, Аде, а напрямую к Менке. Именно от него мне досталось столь трепетное к ней отношение.

Я разворачиваюсь и иду внутрь пятнадцатого блока. Передо мной открывается коридор, освещённый тусклым зеленоватым светом. По обе стороны расположились ряды дверей, ведущих в чьи-то квартиры. Квартиры без окон, потому что вид снаружи всё равно не внушает оптимизма. Тёмные бетонные коробки — душные, тесные — если человек по натуре своей не любитель подземелий, он сделает всё возможное, чтобы пробиться выше. Но я не иду по коридору, а сворачиваю влево и спускаюсь вниз по лестнице к подвальной двери. Она, разумеется, заперта. Ничего, у меня есть доступ.

Немного техномагии в виде виртуального идентификатора робота-уборщика, и дверь пропускает меня в подвал. Здесь ещё темнее, чем наверху, даже лампочек нет, потому что роботы, которые сюда спускаются, умеют ориентироваться в самом густом мраке. Я тоже.

Кори, включи режим ночного видения.

Картинка вокруг становится чётче, но кое-какие технологические улучшения всё равно стоит произвести. Обычным человеческим глазам достаточно всего двух фотонов, чтобы начать различать объекты в темноте, а я до сих пор не нашла настолько же восприимчивый датчик. Впрочем, я горжусь тем, что встроила в зрачки подсветку, которая сама производит достаточное количество света, пусть и быстрее расходует энергию нейрокома.

Подвал жилого блока — очень скучное место. Здесь находятся электрощитки, котельные и клапаны отопительных систем и водоканала. Сплошные трубы, которые змейками тянутся и уходят в пустоту неизвестности.

Я иду направо, как и писал Румер. Вскоре дохожу до стены, наверху которой видится маленький проём. Хорошо хоть могу дотянуться до него руками. Хватаюсь за край и подтягиваюсь, но пространства, чтобы прям залезть не достаёт. Только прекрасная физическая подготовка позволяет мне протянуть руку дальше, на другую сторону, и ухватиться там. Я подтягиваюсь ещё раз и еле-еле втискиваюсь в проём. Надеюсь, сюда найдётся и другая дорога, попроще. Потому что лабораторное оборудование иначе не перенесёшь.