Прозвучало что-то очень похожее на звук затрещины, крепкой, братской. Судя по обиженному сопению Тёмы — это Фёдор вручную доходчиво призвал его к порядку.

А я тем временем шёл по незнакомому болоту в неизвестной мне сельве на краю чужой страны. Но шёл так, будто бывал тут много раз. Только тогда здесь не было болота с белыми соляными наростами по краям. Ноги будто сами вели меня. Судя по плеску сзади, кто-то шёл следом, но я не оборачивался, зная откуда-то, что если отведу взгляд — больше дорогу не найду. Некоторые вещи по два раза не показывают и не объясняют.

Движение было похоже на странную шахматную партию: прямо, вправо, влево под сорок пять градусов, снова прямо, снова направо. И наконец ноги будто прилипли, хотя под ногами было твёрдое дно. Нет, не дно. Это были останки дуба. Шага четыре в поперечнике, не меньше. Здорово подгнившего по краям, но сохранившего каменную крепость в середине. Хоть и простоявшего под соленой водой столько времени. Или именно солёная вода помогла не рассыпаться прахом и не расползтись болотной слизью? Не важно. Я плюхнулся на колени в мутную воду и опустил вниз руки, прижав ладони к невидимым останкам великого дерева. Как раз с обеих сторон от центрального круга, от которого веками расходились годовые кольца. И архив распаковался ещё раз. И в этот раз он был больше. И мёртвое дерево помнило гораздо больше боли, чем камень.

Дуб был живой. Листья, значительно меньше по размеру, чем наши, русские, тихо шептались между собой, хотя ветра не чувствовалось вовсе. В траве под ногами попадались жёлуди, тоже какие-то подозрительно мелкие. И кора была не похожа на дубовую. Но это совершенно точно был именно дуб. И у подножия его стоял, опершись на длинную кривоватую чёрную палку-посох мужчина. На глаз ему было под полтинник, но мог быть и моложе — истощённое будто после тяжкой болезни лицо ста́рило. И палка в руке, которую он явно использовал не только для красоты. И отсутствие второй руки выше локтя — культя была закрыта грубовато сшитым кожаным чехлом-колпаком, из середины которого торчало остриё багра, очень похожего на те пожарные, которыми не так давно Гореславич планировал разобрать на части Ланевского. Это воспоминание напрягло сильнее.

— Здравствуй, незнакомец, — певучим голосом проговорил пристально глядевший на меня мужчина. Хотя певучим был лишь один из голосов, прозвучавших в моей голове. Остальные звучали разноголосицей, напомнившей о старом шамане Откурае — эхо за ними тоже повторяло неожиданные слова, и сплошь разные. В одной из версий приветствие звучало как «добрых путей тебе, пришедший с полуночи». В другой полночь звучала как «сторона, где спят Боги».

— Здравствуй, Хранитель! — ответил я, не придумав ничего умнее и оригинальнее. Лицо мужчины накрыла тень и пересекла горькая усмешка.

— Не лучший я хранитель, раз придётся отдать всё чужаку.

— Не нам судить о замыслах Богов. Мы можем лишь с честью выполнять свой долг. Уверен, ты не марал чести ходя под Солнцем. И клянусь тебе, что сделаю всё необходимое, чтобы урона ей не было и впредь, — я склонил голову.

— Ты удивил меня, странник, — помолчав, ответил он. По-прежнему не сводя с меня настороженных глаз. — Твои слова звучат очень заманчиво. Я слышал много заманчивых речей.

— Один из мудрых людей на моей Родине сказал: «Нам не дано предугадать, / Как слово наше отзовется», — проговорил я, глядя на него с тем же вниманием. Но не вызывающе и не торопя. Мало ли, когда он в последний раз с живым общался. И чем это закончилось для его собеседника. Места тут, как я успел заметить, тоже были вполне себе глухие.

— Кажется, кантига** не закончена. Что там было дальше? — поднял он перебитую шрамом ровно посередине левую бровь, отчего она будто сломалась пополам.

— «И нам сочувствие дается, / Как нам дается благодать…», — произнес я последние строки.

— Красиво сказано. Бывает, что слова отзываются совсем по-другому. Сочувствие? Последний раз я видел его в глазах жены, которой отрубили голову люди Альфонсо. Голова лежала вон там, на песке, и смотрела на меня со страшным последним сочувствием. Потому что я оставался жить. Один. Без неё.

— За что? — хотя после утреннего кино от Второва вопрос звучал глуповато.

— За то, что мы не собирались кланяться другим Богам. Мы знали Урци и верили в него. Мы знали Ма́ри, Бегиско, Зугара, Басахуна и других. И всё было ладно и правильно, пока из-за моря не стали приплывать другие люди, чтобы убедить нас, что наших Богов нет и быть не может. Странно это. Одни верят в мудрого яростного воина под зеленым знаменем, другие — в вечного старца, властителя всего сущего. Какая им разница, как зовут Богов другие люди, не похожие на них? — в его глазах было отчаяние.

— Я не знаю, — оставалось только руками развести, — но они до сих пор в это играют, никак не наиграются.

— А благодать… Благодать была, когда солёная вода наполнила мне грудь и я перестал дышать и слышать крики своих людей, — отчаяние не пропадало. Но стала просыпаться ярость, как мне показалось.

— Прах твоих друзей и твоих врагов давно развеян ветром. Деревья растут по-прежнему, и Солнце всходит с той же самой стороны. Мне нечем утешить тебя, Хранитель.

— Меня звали Энеко, Энеко Ариц, странник, — помолчав, начал он. — Я прятал своих людей в лесах от мавров Юга, от черных колдунов Востока. И не смог уберечь от жрецов Белого Бога, которых было слишком много. Казалось, каждые уста вокруг меня начинали читать вслух Его книгу. Я отпускал тех, кто поверил в него душой — зачем мне они, и зачем я им? Но они привели людей короля. И сам он тоже вошёл под тень наших деревьев. Мы говорили. Я не смог убедить его, что от живущих вокруг дуба не будет зла и угрозы. Альфонсо Мудрый не верил никому.

Голоса продолжали звучать по-разному — кто-то шипел, кто-то выл, кто-то хрипел еле слышно. Энеко и вправду говорил от лица всех своих людей. Помнил и знал каждого. И каждый из них звучал в его истории.

— Он убил всех. Наши знаки сложил вместе со своими, сказав, лишь король что владеет всей этой землёй и всеми людьми на ней. И что всех, кто не верит в Белого Бога, он отправит к их старым демонам, чтобы не смущали живых своими глупыми старыми сказками. Я пообещал ему, что тех, кто продает старых Богов, предадут родные дети. Альфонсо рассмеялся мне в лицо. Через пятнадцать лет он похоронил старшего сына, а через двадцать — Санчо, второй сын, отнял у него престол. Выживший из ума старик проклял сына именем старых и новых Богов. И призвал мавров, которые начали грабить и убивать. Два десятка лет он ходил под Солнцем. И умер, проклинаемый детьми, внуками и всеми жителями страны, распавшейся на куски, которую так долго потом терзали распри.

Энеко смотрел сквозь меня, заново переживая то, что хранила пямять, его и его рода.

— Кто ты, странник? Как ты можешь говорить со мной и слышать меня? Сотни лет никто из моих соплеменников не мог этого, — проведя ладонью по лицу, древний жрец будто вернулся обратно.

— Меня зовут Дмитрий, Энеко. Моя Родина — Россия, страна далеко на севере, где зимой вода становится твёрдой, как камень, а с неба идет снег, — ответил я первое, что пришло на ум.

— Я знаю про дальние края, где с неба падают холодные звезды и укрывают землю до весны, — кивнул он.

— Мой давний предок говорил мне, что власть — как близкое Солнце. Мало кто находит в себе силы устоять перед её жаром. Она выжигает слабое нутро. В памяти моего народа тоже много историй, подобных твоей. И наверняка ещё больше их утеряно в веках или переписано другими словами, меняющими смысл.

— Да, предания умирают. Не тогда, когда в них перестают верить, а тогда, когда их забывают, — согласился он. — Я чувствую, что ты можешь прекратить мой путь. Он был слишком долгим. Помоги мне, Дмитрий!

Я посмотрел в глаза ещё одной душе, потерявшей всё, ради чего стоило жить. Тех, кому он служил, убили на его глазах. Тех, кто направлял его, забыли. Он остался совсем один, не принадлежа ни земеле, ни Небесам, оставшись ветром на пепелище родного дома, среди разорённых могил. Это было страшно.