Вороны заполонили небо вмиг. Так тоже не могло произойти, наверное. Но случилось. Снова закружился над голыми чёрными ветвями траурный хоровод, но в этот раз без крика и ора — птицы двигались совершенно бесшумно, словно подчёркивая абсолютную нереальность происходящего. Им там, наверху, ветер, видимо, не мешал, а на поляне начинало твориться чёрт знает что. В нескольких местах я замечал, как поднимались с земли облачка снега, травы и дубовых листьев — смерчи, высотой почти в человеческий рост — но рассыпа́лись, не успев набрать силу. О том, что было бы, произойди это, почему-то не хотелось даже думать. Словно что-то рвалось из-под земли, пытаясь остановить разбуженную Силу, что шла навстречу далёкому потомку от древнего Дерева. В одном из вихрей я заметил будто бы человеческую фигуру с кривой саблей и берестяной личиной вместо лица. Этот продержался дольше остальных, пока не развеялся мелкими льдинками. Вместо него закрутились ещё три.

Ветер бушевал, неистовствовал, выл и визжал в ветвях Дуба. Вороны продолжали завораживающий танец по кругу. Смерчи появлялись и опадали, но теперь задерживались всё дольше. Очень хотелось проснуться дома, или ещё где-нибудь, не важно где, но только не на этой поляне, где будто бы сама преисподняя лезла из-под земли наружу. И тут взревел медведь. Стоявшие рядом бойцы, явно не планировавшие встречаться ни с чем подобным тому, что творилось вокруг, враз навели на него стволы. Из всех угроз здесь он был единственной понятной. Хотя, пожалуй, только он один ей и не был. Я опять заорал, чтобы не стреляли, но вой ветра уже перекрывал все звуки вокруг. Зверь поднялся на задние лапы и сделал первый шаг. Снеся походя лапами со здоровенными когтями два смерча рядом. Эти были уже выше него ростом.

Рядом со мной рухнула ветвь дуба. Длиной метра под два, выше меня, с толстой стороны она заканчивалась острым расщепом. На копьё похожа не была, скорее, на дубину с неровным верхним краем. Или на что-то среднее между булавой, чеканом и шестопером. И будто с ней вместе мне как с неба упало совершенно ясное понимание, что пришла пора помогать, а не стоять без дела.

Схватив дубину за тонкий конец, который как-то идеально, как родной, лёг в обхват обеих рук, я рванул вперёд. Казалось, что вихри взвыли ещё злее, и рванулись мне наперерез. Но мне уже было не важно. Я видел, что ноги Второва почти по колено занесло снегом и льдом за те несколько секунд, что творилось это безобразие. И что медведь с другой от меня стороны поляны всё чаще падает на четыре лапы, рыча уже хрипло. И что одно ухо у него почему-то порвано. Бояться было некогда. А завещание я уже давно написал.

Не знаю, кто уж там помогал мне — реалист с его опытом, скептик с его истерикой, фаталист с нутряной природной смекалкой, или все они хором — но двигался я быстро и эффективно. Булава крушила смерчи, льдинки-осколки которых больно впивались в лицо, норовя выжечь глаза. Чувствовать пальцы я перестал с третьего или четвертого удара, и надеялся только на то, что не выроню оружие. Помирать с пустыми руками — позор. Добравшись до стоявшего каменным столбом мощного старика я успел лишь краем глаза заметить вздувшиеся вены на его запястьях и кистях. И, кажется, кровь на коре. Но тут же отвернулся, закрывая его спину собой. В снежных заносах всё чаще мерещились берестяные белые морды с черными провалами глаз. У других были впалые щёки и вертикальные щели вместо зрачков. Но я помнил, что сказал себе в самом начале. Бояться некогда.

Вдруг слева и справа от меня сплошная стена кружащихся снега и льда осы́палась брызгами и осколками. С одной стороны выскочил Тёма, а с другой — Фёдор. В руках у каждого было по елке, выдранной, кажется, с корнями, и чуть обтёсанной у комля. Ну, или это они их уже так об эту ледяную сволочь причесали. Втроём стало гораздо сподручнее. Из серо-белой кутерьмы слева вывалился медведь, едва не получив от умницы и эрудита дубиной по морде. Но в последний миг комель дерева скользнул по спине, сшибая с неё два или три смерча, что, будто собаки, висели на холке бурого зверя. Шкура его была покрыта сосульками, хотя от неё и валил пар.

Наши движения становились всё медленнее. Ноги вязли в снежно-ледяной крупе, поднимавшейся здесь уже выше колена. Стылый холод, казалось, тянул свои синие крючковатые пальцы-когти от рук, что не ощущались ниже локтей, и увязнувших во льду ступней и голеней прямо к сердцу.

— Проводим старика песней! — хрипло, но с каким-то жутким, последним, весёлым куражом проорал рваным голосом внутренний фаталист. Он стоял рядом, облепленный красноватым снегом с ног до головы, сжимая в руках чекан-булаву. Мою.

— Ну кто так воет⁈ Учись, как надо! — плюнул в налетевший вихрь кровавой слюной внутренний скептик. Он стоял на шаг правее меня, размахивая тем же самым оружием. И голос был тот же. И лица у них обоих были смутно знакомые. Очень кого-то напоминали. Но холод проморозил до мозгов, и додумать мысль я не успел. Завыли мы вместе, хором, разом шагнув вперёд.

С неба камнями сыпались во́роны. Смерчам редко хватало одной птицы — чёрных одиночек, скомканных и покрытых ледяной коркой, выкидывало во все стороны. Но их было много. Очень много. И за свои жизни они не держались, как и все, кто замерзал насмерть в последней пляске возле тысячелетнего Дерева здесь, внизу.

Ревел медведь, роняя из ноздрей застывавшие на лету капли крови, мелкими рубинами падавшие на снег. Орал Артём, на лице которого ломалась ледяная корка, покрытая глубокими страшными красными трещинами. Хрипло рычал Фёдор, назвать которого умницей и эрудитом сейчас не решился бы никто. Он был больше похож на ледяного демона, чем сам ледяной демон.

И громко, торжествующе, пугая смерть до мурашек, выли умиравшие волки.

А потом грянул гром. И всё исчезло.

Я очнулся от того, что кто-то проводил мне по щеке теплой влажной тканью. Чувства возвращались медленно и по одному. И это было удачно — всё сразу я бы вряд ли пережил. Сперва пришло ощущение тепла и сырости на лице. Вслед за ним навалилась такая боль во всём теле, что захотелось выть. Но сил не было. И воздуха в лёгких тоже не было.

Следом вернулся вкус. Лучше бы не возвращался. Потому что во рту была кровь пополам с едкой желчью, которую я тут же захотел выплюнуть. Но ни воздуха, ни сил по-прежнему не было. Тонкая горячая струйка потекла из уголка рта, противно затекая в ухо.

Потом пришло понимание того, что если у меня что-то болит и есть рот и ухо — то, выходит, я живой? Ну, хотя бы частично. Хотя, судя по нарастающей пульсирующей боли, перечисленными частями я не ограничивался. Болели все мышцы, связки, кости. Казалось, болели даже ногти и волосы. И это, как ни странно, радовало. Кричать аж хотелось от радости. Но с воздухом надо было что-то решать, долго я так не протяну.

— Дыши, Волк! — далёкий, смутно знакомый голос врезал по ушам, даря одновременно слух и способность сделать вдох, как первый хлопок по заднице от акушерки. И, казалось, сама земля тут же ударила снизу, помогая рёбрам разойтись из схватившей их ледяной судороги.

Я втянул сладкий воздух, чистый, лесной, морозный, и закашлялся, выплёвывая, казалось, всю гадость, что была во мне, на снег вокруг. Шевелиться было непередаваемо лень и до отвращения больно, но где-то глубоко в подсознании всплыла бодрая команда Сергея Михалка: «Ночью закон — руби, чтобы согреться!*». Начала колотить такая дрожь, будто кто-то заботливо запитал меня напрямую к кабелю на триста восемьдесят. В руках с удивлением обнаружил дубовую палку, размочаленную наверху до невозможности. Даже гордость какая-то внутри вспыхнула — не выпустил всё-таки! А теплая влажная ткань, от прикосновения которой я пришёл в себя, оказалась языком волчицы, что склонилась надо мной и смотрела внимательно, не сводя ярко-жёлтых глаз.

Руки и ноги слушались неохотно, хуже, чем тогда, в корчме. Видимо, на этот раз я подобрался к смерти ещё ближе. Интересно, почему тогда не было ожидаемого пролёта над Полотой и Двиной, родового дуба и очередного напутствия от Голоса моих Небес? Наверное, это из-за того, что прошлое общение с ним сблизило настолько, что не сразу и найдешь грань, разделяющую нас. Посидев тогда, прислонившись к коленям старого дерева, хранившего след князя-чародея, я будто тоже сросся с ними — и с деревом, и с родовой памятью. По крайней мере, увидев единственным раскрывшимся глазом Второва, сидящим на корне-кресле с тем самым боевым копьём на крепком ратовище в правой руке, я не удивился. Как не удивился и тому, что под левой рукой серого кардинала лежал, глубоко и тяжко дыша, усталый медведь. Глаза мощного старика были закрыты.