Я кивнул согласно, потому что кардинал выразил мои собственные мысли, практически слово в слово.

— Методы борьбы за паству меняются, верно. Теперь царствием небесным, а уж тем более отпущением грехов, никого не прельстить — слишком дальняя и сложная перспектива, там думать надо, а это трудно с непривычки, — продолжал Второв. — И, веришь ли, борьба за ресурсы и могущество тоже стала попроще, без лозунгов и платформ, по крайней мере для широких народных масс. Кто больше денежек выручил — тот и молодец. А кто проще всего с деньгами расстаётся?

— Дураки, — хором ответили Ланевские и я, а Головин соригинальничал, выдав: «Буратины!».

— Верно, ребята, — вздохнул мощный старик. А внутренний скептик настойчиво повторил свою предыдущую реплику, пересыпав её матерком ещё гуще.

— Я рискну показаться нетерпеливым и невежливым, Михаил Иванович, — медленно начал я, оборачиваясь к кардиналу от суеты плавсредств на поверхности Гвадалквивира, — но вопрос «Причём тут мы?» никак не оставляет меня.

— Я вам сейчас притчу одну расскажу. Всё равно нам последнего участника экспедиции ещё ждать, немного времени есть, — владелец и властелин чёрт знает чего и многого другого, внезапно ставший ещё более загадочным за последние полчаса, элегантным движением поддёрнул брючины своих чинос и уселся на ступеньку того чёрно-серебристого крылечка, что не успел втянуть в себя доставивший нас на берег реки космолёт. Мы подошли чуть ближе. «Ну, щас Акелла со скалы-броневичка нам задвинет про рыжих собак!..» — потёр руки внутренний фаталист. Я едва сдержался, чтобы не хмыкнуть — сцена и впрямь была похожа на старый мультфильм про Маугли. Принимая во внимание наличие в аудитории двух Волков — тем более.

Давным-давно, в незапамятные времена, когда люди, звери, птицы и прочие земноводные жили в мире и согласии, соблюдался исконный порядок. Никому и в голову не приходило его записывать и уж тем более потом продавать те записи — правила передавались из уст в уста, не меняясь веками. Это было хорошо и это было правильно. Каждый знал свое место в великой системе, свои права и обязанности перед семьей, родом и всем большим общим домом — планетой Земля. Хотя про гелиоцентризм и прочие астрономические условности знали считанные единицы, потому что остальным это было без надобности.

Потом, когда народу стало больше, начали появляться первые среди равных, которые по доисторическому праву сильных решили, что им можно больше, чем остальным. Кто-то из них принимал пропорциональное увеличение обязанностей при расширении прав. Но бо́льшая часть решала переложить неинтересные детали на окружающих рангом пониже. Со временем право сильного поменялось на право хитрого.

Древние вожди прошлого, жившие по старым законам и правилам, уходили, иногда не успевая передать свои знания. И всё меньше их покидало общий дом так, как велел их статус: оставляя часть себя в назидание потомкам. Те же, чьи души всё же хранили вековые дубы, заповедные ручьи, непролазные топи, бескрайние пески и пещеры высоких гор, теряли силы вместе с уходившей памятью о них. И их место занимали те, что были хитрее. Гораздо хитрее. Настолько, что ловко заменили в сознании миллионов тех настоящих, кто принимал на себя обязанности по защите своих людей и заботе о них, на яркие картинки вымышленных персонажей. Человеки-Пауки, Бэтмены и прочие Дракулы появились не на пустом месте. И придумано это было не в двадцатом или девятнадцатом веках, а гораздо раньше.

Редкие десятки из миллионов продолжали хранить древние предания. У них, как и прежде, не было ни цели, ни задачи навязывать никому что бы то ни было. И обеспечить преемственность знаний следующими поколениями в полной мере они тоже уже не могли. Поэтому делали, что до́лжно — просто хранили то немногое, что удалось сберечь. С каждой эпохой это становилось всё сложнее. Потому что исконное понятие о чести не позволяло им днём ходить на мессы или намазы, а вечером пить вино или варить козлят в чём ни попадя. Фраза «двум Богам служить нельзя» была придумана не Булгаковым.

Прогресс не стоял на месте, семимильно шагая во все стороны, без риска порваться в неожиданном месте. Появлялись новые учения и новые разновидности старых. Вспыхивали и гасли метеорами новые мессии и их пророки. Сохранялось лишь стойкое ощущение, что неизменны под Луной только корысть, алчность и эгоизм. Последователи новых и старых школ и движений продолжали успешно продавать книги и предметы культа, время и внимание его служителей. Некоторые, искренние кристально, вообще вводили на государственном уровне налоги на вероисповедание, отличное от генеральной линии. А те редкие единицы из миллиардов, в которых превратились со временем десятки из миллионов, по-прежнему хранили забытые и непопулярные представления о чести. Среди которых было: «я молюсь своим Богам и не восстаю на чужих».

Михаил Иванович рассказал довольно много интересного, но решительно непопулярного в канонических кругах. Полагаю, за такой монолог пару-тройку сотен лет назад нас прямо тут всей кучей сожгли бы на костре и «как звать?» не спросили. Меня же особенно насторожила пара моментов, где он расплывчато и без конкретики касался тех самых редких единиц, что хранили древние тайны. Причём, в рассуждениях на этот счёт, у него, казалось, начинали отказывать невозмутимость с дипломатичностью. И нас, ну меня — так точно, тоже начинали искренне тревожить и заботить некоторые моменты истории. Почему, например, в некоторых богохранимых государствах хранятся и оберегаются на законодательном уровне, как древние природные памятники, растущие с незапамятных времён дубы, грабы и буки? Почему в Алье, Невере, Бургундии, Мекленбурге, Ойтине и Шварцвальде нельзя их не то, что рубить — даже трогать? Как и подходить на моторных судах близко к определённым фьордам и шхерам Скандинавии и Соединенного Королевства? И, в то же время, почему вражеские армии, регулярно навещавшие Россию с самоубийственными визитами, часто совершали не вполне логичные и объяснимые маневры, особенно в зоне лесополос? А уж лесных пожаров учинили — не считано! Вот и считай теперь, что Роллинс всё придумал в своей «Амазонии».

За беседой мы увлеклись настолько, что я, да что там я — сам Головин пропустил появление седьмого человека рядом с нами. Да так, что едва не подскочил, когда тот тихим голосом согласился с мыслью Второва о том, что многие новые веяния и знания не то, что упрощают человека, а даже оскотинивают его. Причём, согласие выразил на русском — я хоть и не специалист, но «си» от «да» отличал.

— Знакомьтесь, ребята: аббат Хулио, — представил подошедшего Михаил Иванович.

Мы начали представляться и по очереди жать святому отцу руку. Если бы кому-то пришло в голову спросить моего мнения — я бы сообщил, что, как по мне, так этот Хулио такой же аббат, как Головин — архиерей, а Мила — протодьякон. Одетый в песчаный камуфляж и трекинговые ботинки, с тактическим рюкзаком за спиной, он словно пришел к нам со страниц Андрея Круза, скинув где-то все стволы. Там герои, если я ничего не путал, с одной пушкой даже слабиться не ходили. Ростом местный батюшка был чуть выше Фёдора, но какой-то удивительно гармонично сложенный. С архитектурной точки зрения. Советской. Потому что формой напоминал очень правильный параллелепипед, установленный, при всём уважении к сану, на попа́. Короткая седая борода и характерный прищур делали его одновременно похожим на Хемингуэя и резко постаревшего Головина. Который, как я заметил, поздоровался с аббатом предельно вежливо и корректно. И, судя по глазам, мучительно пытался вспомнить, при каких же таких обстоятельствах они виделись последний раз. Тот же с суровой испанской грацией и харизмой поцеловал руку Миле, заставив меня окончательно разувериться в своих и без того небогатых познаниях о жизни зарубежных священнослужителей.