Мы в молчании смолотили по паре колдунов, каждый с ладонь размером, и Рыгор взялся за бутылку. В стандартные гранёные стаканы налил по половине, объяснив, что больше с устатку опасно, а меньше — смысла нет и неуважение по отношению к легендарному напитку. Я не спорил.

Это было сильно. Перцовки, зубровки и всё прочее, что довелось пробовать раньше, не шли ни в какое сравнение. Казалось, это был чистый огонь, только жидкий, и пах он не гарью или бензином, а каким-то невероятным сочетанием лесных и луговых трав, напоённых жарким солнцем в безветренный день. Аж пот прошиб. А потом Болтовский начал свой рассказ.

Никогда даже представить не мог себе ничего подобного. В зале, в интерьере, вполне похожем на средневековый, за столом сидели трое. Под негромкое пение «Песняров», «Сябров», «Верасов» и «Мрои» в полумраке, разгоняемом пламенем свечей, что принес в двух старинных подсвечниках Василь, открывались старые городские тайны. Реалист слушал внимательно, с нарастающим интересом. Скептик охрип оравши, что он на такое не подпишется никогда. Эту фразу он повторил раз триста за вечер. Фаталист умолял не прекращать работать челюстями на вход, а не на выход, в смысле — есть, а не беседовать.

История выходила — ни в сказке сказать, ни в суде оправдаться. Старый Витольд, муж пани Дагмары, оказалось, был в меньшей степени бизнесменом, торговцем и грузоперевозчиком. Основные его интересы были значительно шире и крайне порицались уголовным законодательством. Но отличие его от коллег было в том, что он в самую последнюю очередь думал о личном прибытке.

Фраза «Могилёвский Робин Гуд» звучала по-детски и по-дурацки, но подходила идеально. Витольд построил в области больше больниц и детских площадок, отремонтировал больше дорог и общественных зданий, чем сама область. Он был последней надеждой для любого обездоленного, и надеждой яркой, живой, настоящей. А главное — всегда результативной. Доходило до курьезов, вроде последней бабкиной козы, которую сбил какой-то ухарь, с шиком и ветерком пролетая через деревеньку. Потом он же, уже без шика, но с нарядным бланшем под глазом, вежливо извинялся и вручал бабушке двух коз, а к ним впридачу воз сена в новый свежепостроенный бабушкин сарай. Под внимательными взглядами ребят в форме с вороном на шевроне.

Рыгор показывал фото и сканы газетных статей. Записи каких-то местных передач с логотипами каналов, которые я не знал. На них был крепкий мужик с короткими курчавыми волосами, чёрными, с проседью на висках. Чем-то похожий на артиста Николая Ерёменко, младшего, и многим — на моего отца.

На одном из видео он выслушивал мольбу какой-то женщины, сына которой избили так, что требовалось серьёзное лечение. Она поднимала его одна, в беспокойную и тревожную пору, отказывая себе во всём. А теперь её единственная надежда, опора и свет в окошке лежал в коме, без каких-либо благоприятных прогнозов. По глубокой двойной складке между бровей, гуляющим по скулам желвакам и цепко сжатым зубам Витольда, сквозь которые сперва еле выбрались отрывистые команды куда-то за кадр, а потом, совершенно другим тоном, слова утешения несчастной матери, я понял — этот просто не мог по-другому. И он наверняка помог пареньку. И нашёл тех, кто его искалечил. Нашли ли их потом — очень сомневаюсь. Но, глядя на эти записи, появилось и окрепло чувство, что старый Ворон Витольд был правильный мужик, наш, настоящий.

Ясно, что при таком подходе он был неудобен почти всем, а для многих попросту опасен. Хоть и жил просто, без особняков с батальонами охраны — в той самой панельной девятиэтажке, берёзы возле которой в ту пору были пониже. Растил с любимой женой сына, гулял на его свадьбе, вместе со всем, кажется, городом. А потом навсегда застыл со спокойной улыбкой с лёгким прищуром на черном диком камне. Не было ни статуи, ни крестов, ни вычурной ограды, цветочницы размером с бассейн и скамейки с сидящим на ней безутешным ангелом. Ничего такого. Просто кусок скалы, отполированный с одной стороны. Фото, имя, даты жизни. И ворон с кольцом в клюве внизу, в уголке. С родовым девизом на латыни о том, что верность непоколебима вечно. Я вспомнил свои слова в ответ на вопрос дочери о шляхте. Служба, честная служба своей земле и своим людям в моём понимании выглядела именно так. На том фото на памятнике сидел нахохлившийся большой ворон, глядя прямо в объектив злым желтым глазом.

Доминик Мордухай, которого я тоже часто видел на снимках и кадрах видео рядом с Витольдом, был его вернейшим другом и помощником. По крайней мере, при жизни Коровина все были уверены в этом. Но после его гибели все доступные активы как-то поразительно быстро перешли к безутешному, одетому во всё чёрное Доминику, везде появлявшемуся с таким постным лицом, что невозможно было смотреть без изжоги. Он, казалось, оказывал всю посильную помощь и поддержку вдове Витольда. Дагмара по-прежнему продолжала заниматься благотворительностью и помощью жителям области. Несмотря на его настойчивые уговоры думать больше о себе и сыне.

Завещание Витольда, составленное за полгода до подлого убийства в собственном дворе, хранившееся в трёх заверенных экземплярах, искали долго. Нашли только один подлинник, при очень странных обстоятельствах, через восемь лет после трагедии. По воле покойного, земли рода, два поместья, а главное — контрольные пакеты двух основных предприятий, жемчужин его империи, могли принадлежать лишь родственникам: жене, детям и внукам. Станислав Мордухай, сын Доминика, уже отошедшего тогда от дел, с фамильной постной мордой, скрепя сердце, принял на себя обязательства по управлению предприятиями и землями отцовского друга, вроде как благородно придя на помощь Георгию, сыну Дагмары и отцу Милы. Который разрывался на части, стараясь удержать на плаву эту гигантскую махину. Слабо представляя её реальные размеры. Легко подписывая любые документы. Безоговорочно доверяя сыну старого отцовского друга.

Через два дня после того, как подписал, не читая, отказ от владения контрольными пакетами, он взорвался вместе с молодой женой во дворе того самого дома, где чуть подросли берёзы, помнившие смерть его отца.

Земли, на которых стояли склады и производства империи Коровиных, стали Мордухаям костью в горле. Но получить их от сумасшедшей старухи и её не менее сумасшедшей внучки они не могли. Дагмара не вступала ни в какие переговоры, позволяя себе тратить силы лишь на то, чтобы с отвращением плюнуть в очередного посланца, осыпав бессильными проклятиями. Дружба между родами сошла на нет окончательно. Потому что стало предельно ясно, что её никогда и не было. Вдова, которую многие годы вся область знала, как бабу Дагу, замкнулась окончательно и перестала принимать помощь даже от друзей, потому что никому больше не доверяла. Запрещала Миле брать хоть крошку чужого, хотя товарищи Витольда и те, кому он помог, а их было очень много, умоляли старуху одуматься. Корзины с едой, доставляемые раз в три дня к дверям квартиры, разбирали соседи.

Рыгор рассказывал это ровным тоном, без тени эмоций, и я будто читал эту историю в книге. В страшной и отвратительно честной книге о людской жадности и подлости. И меня переполняла та самая багровая ярость, заставляя кровь внутри кипеть и без всяких настоек. Кончилось тем, что я сломал между пальцами столовый нож, который крутил в правой руке, не давая ей слишком уж очевидно сжиматься в кулак.

Мы выпили, помянув Витольда и Георгия. И я задал вопрос, беспокоивший всё сильнее. Долго думал, как подойти, и не придумал ничего лучше, чем опять садануть прямо в лоб:

— Скажи, Рыгор, а ты какое отношение имеешь к роду Мордухаев-Болтовских? — спросил я, отложив осторожно обломки ножа под задумчивым взглядом Василя.

— Историко-архивное, — спокойно ответил он, и пояснил, — мою ветвь лет двести назад признали бастардской, лишив всех прав и привилегий. У Мордухаев это в порядке вещей — они не верят никому и не заботятся ни о ком, кроме себя. Поэтому когда семья начинает разрастаться — рубят боковые побеги. Чтобы ни с кем не делиться ни деньгами, ни властью.