— По азимуту давай, — с умным видом заявил Головин.

— А я не умею, — прозвучало неловко и смущённо, не то, что недавние команды серым охотникам под дубом.

— А-а-а, дал же Бог друзей, всему учить надо, — с наигранным раздражением протянул он. — Возьми две точки, где уже был, да проведи прямую через них. По идее должен будешь в цель попасть. Гуманитарий.

Последнее слово прозвучало с оскорбительным сочувствием, но я не стал отвлекаться. Попробовал. Результат не очень обрадовал, но нужно было проверить. И мы поехали дальше.

Остановив Раджу на небольшой парковочке, вышел и потянул носом воздух. Долго. Несколько раз. И словно какая-то невидимая, но большая и очень сильная рука повернула мне голову в нужную сторону. И, не знаю уж чем, но совершенно точно почуялось, что до цели осталось совсем немного.

Команда вылезла из машины и принялась оглядываться, причём ожидаемый скепсис сквозил в глазах у каждого, Головин был не одинок.

— Айда за мной, — сказал я, захлопнув крышку багажника, откуда вытащил лодку, вёсла и насос-лягушку. Судно, напомнившее о «Плотве», оставленной у Самвела, прижал к себе, а остальное вручил Серёге.

— Ты прямо вот уверен? — очень настойчиво осведомился он.

— Абсолютно, — кивнул я.

— Ну а чего ты хотел, Серёг, это же Волков. Всё как положено, и инвентарь, и место. Ясно же как днём — где ещё на лодке кататься, как не тут? — если бы у прободной язвы был голос, то он был бы именно таким, каким сейчас говорил Артём, и не думая униматься:

— А где, я извиняюсь, факельщики? Барабанщицы где? Баянист? Люди в белых капюшонах? Где, мать их, обезьянки в красных колпачках, верхом на собаках⁈

Я ничего не стал ему отвечать. Просто глубоко вздохнул и пошёл вместе со сложенной пока лодкой прямо в ворота. С надписью: «кладбище 'Черёмушки».

* Прэч — прочь, вон (бел.)

Под недоверчивыми взглядами Ланевского и Милы, под беспрестанный бубнёж Головина мы прошли насквозь всё старое, но не очень большое кладбище. Народу не было ни души, и, казалось, уже очень давно. Всё выглядело по-осеннему грустно и запущенно. Ухоженных могил попалось штуки три от силы — на остальных, видимо, последний раз убирались несколько лет назад. Со стороны Полоты-реки, в которую территория погоста почти упиралась, на мою удачу не было ни заборов, ни обрывов, ни оврагов — обычный бережок неширокой речушки. А по северным меркам — и вовсе незначительного ручейка. Я положил на берег и расправил свёрнутую лодку, что оказалась побольше «Плотвы». Пожалуй, так и за одну ходку вчетвером переберёмся.

Реку в этом месте могла бы перебросить камнем даже Мила — если глаза мне не врали, тут было от силы метров десять до противоположной стороны. «Лягушку» качали все по очереди, даже молодая Ворона вызвалась попыхтеть насосом — ей вообще всё было в новинку и интересно. Только весу не хватало нормально выжимать воздух одной ногой, и она начала со смехом прыгать на помпе обеими, как маленькая. Тёма с Серёгой смотрели на неё с искренним, хоть и не свойственным для них умилением. Она была настоящим солнышком — весёлая, яркая, невообразимо тёплая и домашняя. От одной тени мысли о том, что мы с Лордом могли тогда чуть дольше просидеть на фудкорте или в музее Ядвиги Брониславовны меня начало чуть потряхивать. Не сводя глаз с живой и здоровой Люды, я совершенно не смотрел по сторонам. Поэтому дребезжащий голос, раздавшийся за спиной, едва не сделал меня заикой.

— Давненько не зарыскивали волки в эти края. Никак забыли чего, хлопчики? — в словах и тоне, вроде бы, не было угрозы, но лопатка будто сама выпорхнула из-за ремня мне в правую руку, а ноги на шаг перенесли в сторону ещё не успевшее полностью повернуться на звук тело.

Пригнувшись, и, кажется, прижав уши, я внимательно смотрел на странного собеседника. Отметив краем глаза, что Ланевский заслонил Милу, а в руках у него оказалось весло. Правда, лёгкое, дюралевое, которым не убить, а только помучать, и то с трудом, но важен был сам факт. И выглядел он монументально — отставной банкир с веслом. Головин смотрел с равным недоумением на нас обоих и на крайне оригинального дедка.

На том была серая дымчатая шапка-ушанка из искусственного меха с крупной проплешиной на месте бывшей кокарды. Одно ухо, левое, торчало вверх, второе висело вниз. Верёвочку, которой оно заканчивалось, дед держал во рту, пожёвывая время от времени. Пальто из тех, которые раньше называли «на рыбьем меху» было вытерто до блеска не только на локтях, рукавах и лацканах. Под ним пузырились на коленях полосатые брюки утраченной расцветки, давно и прочно забывшие об утюге. Да и стирке, пожалуй. На правой ноге был стоптанный кавалерийский валенок, забывший о том, что он когда-то был белым, ещё раньше, чем штаны — о глажке. На левой — сапог-дутик с пухлым синтетическим голенищем. Чёрный. Куцая редкая бородёнка на изрытом оспинами лице. И тяжёлая вонь, доносившаяся с надувавшим с его стороны ветром. И взгляд, охарактеризовать которые не смогли однозначно ни скептик, ни фаталист. Ну, точнее, эпитет они выдохнули в один голос один и тот же, вполне определенный и ёмкий. Но значения его могли быть очень разными.

Фигура могла казаться какой угодно: жалкой, странной, несуразной. Но что-то в ней не давало мне покоя.

— Уходим уже, дедушка. Вот только лодку надуем, — голос Головина, мирный и спокойный, в пейзаж вокруг для меня не вписывался никак.

— А чего ж так скоро, внучки́? А угостить дедушку? Дедушка тут давно все конфетки подъел, редко теперь сюда родственнички заходят. Живые, — последнее слово было произнесено таким тоном, что клянусь Богом, на месте Артёма я бы уже выстрелил. И стрелял бы до тех пор, пока не кончились патроны. Потом перезарядил бы — и продолжил.

— Ребят, а чего, угостить дедушку и вправду нечем? — Артём обернулся на нас. И я понял, что нам всем хана. Потому что вместо привычного прищура на меня смотрели с искренним интересом совершенно круглые глаза. Совершенно круглого идиота. Там, за ними, не было стального Головина. Как не было и понимания — куда и как он оттуда исчез, и когда вернется.

— Не шали, дед. Давай добром разойдёмся, — сказал я, глядя в плешь от кокарды на ушанке. Что-то мне подсказывало, что долго смотреть в глаза этому деятелю не было никакой надобности.

— А я, милок, добром-то давно не умею, — оскалился он. И человеческого в нём стало ещё меньше, чем было. То есть почти совсем не осталось.

— Мы уйдём отсюда. Ты не помешаешь нам, — встрял Лорд уверенным и хорошо поставленным голосом. Но, видно, не тем, каким надо было.

— Никуда вы, милки, не денетесь. Тут и останетесь все. Погуляли по миру — и будя, бу-у-удя! А дедушка из вас колбасок накрутит, пельмешек, рёбрышек накоптит, буженинки, — это было не просто страшно. Это выбивало землю из-под ног. Казалось, что дед говорит несколькими голосами, и они уже начинают дополнять и перебивать друг друга.

— А девку — так, сырую дедушка съест, пока тёплая ещё, жива-а-ая, — и он облизнулся пакостно. Язык был длинный и весь покрытый какими-то не то плёнками, не то струпьями.

И мне стало страшно так, как не бывало сроду. Все внутренние советчики молчали, будто покинули меня. А перед глазами маячили пустые бессмысленные зрачки Головина, который поднимал на меня ствол своего Стечкина.

— Сейчас, сейча-а-ас дружок ваш вас ко-о-ончит и дедушке помо-о-ожет с разде-е-елкой, — он уже едва не приплясывал от нетерпения.

Я задрал голову к зябкому равнодушному небу и взвыл. Но это был не вой запуганного и загнанного зверя. Он словно собирал силу из остывшего вязкого воздуха старого кладбища, возвещая о торжестве жизни этим, давно забывшим о ней, местам. Через полмига к моему вою присоединился второй — Лорд тоже молчать не стал. Головин моргнул и потёр лоб левой рукой.

— Скулите-скулите, серые. Заповедан для вас этот берег. Давно всех ваших тут повывели, негде теперь, не-е-егде жить вам, собаки лесные! И не придёт к тебе никто, дурень! Что один делать будешь? — с дурным, каким-то булькающим смехом спросил старик.