— Перевесить — это я завсегда, это со всем нашим превеликим удовольствием. А про отпуск — веришь, нет, но ты первый и, кажется, единственный, кто мне этот вопрос задал в жизни. Я как-то на больничном больше, — посмурнел он.

— Вот и отлично. От лица… Да от своего, собственно, лица сообщаю: господа Ланевский и Головин сегодня стали обладателями симпатичных таких домишек на берегу Атлантического океана. Опускайте брови обратно — на нашем берегу, не на ихнем. И вот туда-то мы все и полетим. И до Нового года — никаких больше больниц, упырей и орденов, только солнце, море и еда. Или там было «воздух и вода»? Короче, каникулы объявляю!

Ответом была краткая тишина, которую прервал рёвом «Ура!» Артём. На втором повторе к нему уже присоединились все. И ангельский колокольчик Милы наконец-то звучал радостно и счастливо. Таким вещам цены нет, это уж как пить дать.

Посидели недолго и скоро разошлись по комнатам. Последними в зале оставались Василь с Головиным, которые, как несложно было догадаться, зная кипучую натуру и сверхсекретную личность Тёмы, нашли общих знакомых в самых разных странах, сферах и чинах, и теперь делились эмоциями и впечатлениями о некоторых событиях своих жизней. Полагаю, тот же товарищ Колоб, да и несколько ведущих мировых остросюжетных сценаристов, дорого дали бы за возможность послушать хоть немного. Под бутылочку «Зубровки» истории за столом набирали обороты с космической скоростью. По крайней мере, я уходил на фразе: «вот оказались мы на маленьком кусочке земли, а вокруг лезут крокодилы».

Сон навалился, будто только и ждал, когда в комнате с видом на «Площадь Звёзд» погаснет свет и моя голова коснётся подушки. Казалось, что не на постель лёг, а на воду, что разошлась под спиной и сомкнулась над лицом, оградив от звуков, света и всех прочих ощущений. Но не было ни холода, ни сырости, ни страха, и дышать я не прекращал, поэтому лишь замер и прислушался к полной тишине внутри и снаружи.

Неожиданно перед глазами стало светлеть и уже скоро стало возможно различать очертания предметов. Ими оказался холм с дубом на вершине, словно выходящий из стоявшего позади смешанного леса, и красновато-серый камень возле него. Послышалось журчание ручья.

— Ну здравствуй, родич! — прозвучало от камня. Когда ещё чуть просветлело, я увидел возле глыбы мужчину, одетого по старинной местной моде. На ум полезли всякие жупаны, кунтуши и прочие епанчи, о которых я читал в учебниках истории и после, в самых разных книгах, попадавшихся мне на пути. На поясе у него висела сабля в ножнах. Прислоненный к камню, стоял невысокий красный щит с волком и тремя полосками.

— Приветствую!, — поднял я руку. Странно — на «мои» Небеса поднимался только дух, а здесь я был, кажется, во плоти. Проверять, правда, очень не хотелось. И над тем, что сказать шляхтичу, тоже пришлось подумать: здравия ему явно желать было без толку, а мира по дороге — пока рановато.

— Ты прости, что дочку твою потревожил. Много грызни между Волками было в веках, решил с младшей начать знакомство. Были годы, когда с колыбели в детях ненависть воспитывали к чужим гербам и фамилиям. Твоя не такая. Чистая душа, — он мял в руках шапку с каким-то пером, и, кажется, испытывал неловкость. Никогда до сих пор не видел стеснявшегося привидения.

— Учим помаленьку, — сказал я только для того, чтобы заполнить повисшую паузу. Меня словно течением подносило всё ближе, и вот мы уже стояли у камня рядом. На расстоянии вытянутой руки. И сабли в ней. Только у меня сабли не было.

— Пока Волки промеж себя сварились — многие на том руки погрели. Землями приросли, народом, златом. Испокон веков так повелось: кто-то воюет, кто-то жирует.

— Ничего и не поменялось, — кивнул я.

— Не скажи. Многое поменялось, очень многое. Ты в своем роду последний. Видно, за то и решили тебя силой испытать. Кто ж знал, что совладаешь ты с ней? А в нашем — Сергей последний. Пока. Сплелись ваши судьбы на диво, нарочно такого не придумать. А теперь ещё и Ворона с вами. И тоже в роду последняя.

— Откуда ты?.. — спросил я у задумавшегося шляхтича. Ветер за спиной шумел листьями на дубе.

— Григорием зови. Вотчина наша под Городнёй была. Сюда, в эти края после уж перебрались.

— Душа у меня не на месте, Григорий, — сказал я сперва, и только потом понял, как по-идиотски это звучало. И в то же время было предельно честно и очевидно. — Змицер, твой родович, просил памятку о невесте его в озеро кинуть. А я не сделал, что обещал. Боюсь, беды бы на молодых не навести.

— Беды не будет, не тревожься. Всё ладно ты сделал. И душу молодой Вороны обратно вернул, и дрязги их с Мордухаями рассудил по чести. Вдруг и мою просьбу выполнишь? — он опёрся на рукоять сабли и посмотрел на меня выжидающе. Хищный нос, острый, хоть и кривой, ломаный не раз, и глаза серые, стальные, один в один как у Серёги. И Змицера.

— Чем смогу — помогу, Григорий, — вернул я ему взгляд. Он смотрел мне в глаза не мигая не меньше минуты. А потом улыбнулся, как сытый волк-сосед возле «бурого балагана» на озере, скрытом петлями и изгибами Уяндины-реки.

— Го! Этот и вправду сможет! Нашёлся в роду шляхтич, что ни живых, ни мёртвых не боится и свой карман чужими душами не закрывает. Добрая кровь в тебе. Предкам твоим — почтение, — он поднял серые глаза к такому же свинцовому небу. И мне показалось, что оно ответило дальним раскатом грома. Или не показалось. Потому что он чуть поклонился на звук, отведя в сторону шапку с длинным пером.

— В стародавние даже для меня времена обычай был. Откуда пошёл — не скажу, не знаю. Когда чуяли Волки беду — приходили к дубу, что на их землях всегда рос. Да передавали там силу и память. Как делалось то — тоже не знаю. И как забрать переданное — не ведаю. Но все Волки — и Ланевские, и Леоновичи, и Карачаевские, и Муромцевы — про то знали. Наш дуб — вот он, — и он повёл рукой вправо, словно представляя меня дереву. И пропади я пропадом, если дуб не махнул мне веткой размером, кажется, с моего Раджу. И в кроне кто-то задорно каркнул.

— Поутру станешь лицом на восход солнца, отмеришь от дерева дюжину аршин. Там наша памятка будет. Перстень мой найди да Сергею передай. Бог даст — в помощь ему будет. Пойдёт сила и слава Ланевских и дальше по Земле, под ласковым солнышком, — он запрокинул голову, а я увидел в глазах его такую смертную, звериную тоску, что враз поверил: этот солнышка не видал давно.

— Не будет ли обидой роду, если взамен схороню я на том месте останки Змицера, что с дальней стороны привёз? — меня подхватила манера речи собеседника. Но так даже лучше, складнее как-то выходило.

— Лишь честь будет. А ручеёк, что тут бежит, с Милой Вороной свяжет их. Покой будет им наконец-то, — кивнул Григорий.

— Что ещё могу сделать для тебя, родич? — внутренний фаталист корил меня за излишний альтруизм и велел скорее просыпаться, чтобы не опоздать на завтрак, но мне снова было совершенно не до его вечного голода.

— Отпусти меня, Волк. Тяжко мне. Устал я, — голос шляхтича стал ниже и глуше. Дуб за его спиной словно замер.

— Я благодарю тебя за науку и совет, Григорий Волк. Я сделаю то, что обещал тебе и твоему роду. Окончена твоя служба. Мир по дороге! — я поклонился ему до земли. А когда поднялся — рядом с камнем лежало только длинное чёрное перо. А далеко в лесу за дубом раздался торжествующий волчий вой в несколько глоток.

Кто-то щёлкал крышкой Зиппо, сидя прямо на моей кровати. Что там за нахал⁈ Нет, я, может, во сне и выгляжу умильно, как многие: ладошка под щёчкой, слюни на подушке, волосы во все стороны. Но нельзя же так⁈ Поднявшись с хриплым рыком разбуженного не вовремя, понял — бить некого. Звонил телефон. Мой.

— Слушаю, — прорычал я спросонок в трубку, найденную наощупь, не раскрывая глаз.

— Дима, привет! — раздался голос Второва, крайне неожиданно сработавший в сонном мозгу. Как будто кто-то ковшик холодной воды на голову вылил, а потом им же, контрольно, ещё и по лбу приложил.