Настя бросилась к Кархонену на шею, крепко обняла на прощанье и сказала дрожащим голосом:

- До свидания, мой милый Элиас.

- До свидания, яхонтовая моя...

Я молча принял старого друга в свои объятия, похлопав по спине.

Не проронив больше ни слова, взявшись за руки, мы направились с сестрицей к воздушному судну, чтобы навсегда покинуть мертвый город...

«Приходите все несчастные и обретайте здесь покой души», — написал какой-то местный юморист-завсегдатай на почерневших дверях погребка красным карандашом. Надпись эта существует, полустершаяся, неразборчивая, давно, ее все обитатели погребка знают наизусть.

Погребок этот замечательный. Он стоит в укромном уголке бойкой, оживленной ночью и днем разгульной улицы, и в него не заглядывает всевидящее око полиции.

В погребке особая жизнь, гармонирующая с обстановкой.

Прямо от входа, в первой комнате, стоит буфет, сзади которого на полках красуется коллекция вин и водок. На буфете горой поднялся бочонок и стоят на подносе стаканчики, так как погребок, вопреки существующим законам, по неисповедимой воле судеб, доказывающей, что нет правил без исключений, торгует круглые сутки распивочно и навынос… Снаружи все прилично, сравнительно чисто. За буфетом стоит солидный, со степенной бородой буфетчик, бесстрастно, никогда не изменяя своей холодной физиономии, смотрящий на окружающее.

Двери то и дело отворяются. Вбежит извозчик, распояшется, достанет пятак и, не говоря ни слова, хлопнет его об стойку. Буфетчик ловким движением руки сгребет этот пятак в ящик, нальет стакан и наклонится за прилавок. В руках его появляется полупудовая, черная, как сапог, печенка, кусочек которой он стукнет о прилавок и пододвинет его к извозчику. За извозчиком вбежит весь согнувшийся сапожник с колодками под мышкой.

- Опохмелите, Афанасий Петрович! Молю! — попросит он и загремит колодками по прилавку.

Опять безмолвно наливается стакан водки, режется кусок печенки, и сапожные колодки исчезают за буфет…

И так с утра до утра…

Неизменным завсегдатаем погребка сделался и Репейников - бывший дворник дома "Лидваль". С утра он сидел в задней темной комнате, известной под именем «клоповника», вместе с десятком оборванцев, голодных, грязных и опухших от пьянства.

Тяжелый запах, потные рожи, две коптящие керосиновые лампы, черные от грязи и копоти доски стен кабака, сумрак, наполнявший эту яму, — всё было мрачно и болезненно. Казалось, что это место пиршества заживо погребенных в склепе людей, один из которых, ещё и поет в последний раз перед смертью, прощаясь с небом. Безнадежная грусть, спокойное отчаяние и безысходная тоска звучали в этой песне.

Один за другим оборванцы продолжали наполнять «клоповник».

Они проходили поодиночке мимо буфетчика, униженно кланялись, глядя в его бесстрастное, холодное лицо.

Затем шли разговоры, где бы добыть на еду, на водку.

— Петька, давай перекатим твою поддевку, может, бумажку дадут! — предлагал босой, в одной рубахе, оборванец своему соседу в кафтане.

— Отцепись! Вылицевали уж меня, нечего сказать… — протестует Петька.

— Сейчас водочки бы, Петя… Стюденю потом на пятак… А стюдень хороший, свежий… С хрящом, знаешь…

— Ну тебя!..

— И хренку дадут… Хорошо…

— Убирайся… Ни за что… К крестной в воскресенье пойду… Она жалованье получит…

— Да мы найдем что надеть-то… А сейчас, понимаешь, стюдню. По баночке, и стюдню…

— Петька, а ты не ломайся, это не по-божески… — вмешался третий оборванец.

— Стюдень-то свежий оченно...

А Репейников сидел в углу и связывал веревкой развалившийся опорок, подобрав под себя босую ногу…

Он был погружен в свое занятие и не обращал внимания на окружающее. "Ишь ты, проклятый, как его угораздило лопнуть-то…", - думал он.

Репейников связал опорок и посмотрел на него.

- Ладно, потерпит, — решил он.

«А у Нюрочки тогда были розовые ботинки… Каблучок с выемкой… Тоже розовый…» — вдруг пришло ему на ум. Он зажмурил глаза…

«В каких же она ботинках венчалась? Должно быть, в белых… Всегда в белых венчаются. Должно быть…»

Вспомнил он, как его не пустили в церковь, как он пошел в трактир, как напился до беспамятства, неделю без просыпу пил, как его выгнали со службы за пьянство и как он, спустив с себя приличное платье, стал завсегдатаем погребка… Вот уж с лишком полгода, как он день сидит в нем, а на ночь выходит на угол улицы и протягивает руку за пятаком на ночлег, если не получает его от загулявшего в погребке гостя или если товарищи по «клоповнику» не раздобудутся деньгами.

Старые товарищи раза три одевали его с ног до головы, но он возвращался в погребок, пропивал все и оставался, по местному выражению, «в сменке до седьмого колена», то есть в опорках и рваной рубахе…

Пьяный, он всегда ругался и кричал, а трезвый ни с кем не говорил ни слова, а только и думал, как бы добыть водки, чтоб напиться и ругаться.

- Вчера бы гривенник дали, а теперь и пятака не дадут! — посмотрел он опять на опорки.

Он осмотрелся вокруг и мутный взор его зацепился за старого своего знакомца - лоточника Ваньку, которого звали "Косым". Тот сидел в самом углу, в одной рубахе и наливал в грязный стакан из штофа водку. Перед ним стоял студень с хреном и всякого рода разносолы.

- Эй, Ванька, опохмели уважаемого человека по старой дружбе! — крикнул он хриплым голосом Косому.

- Садись, подам, - ответил Косой. - Сегодня я добрый.

Репейников, хромая, подошел и взял стакан.

- И стюдень то, как хорош, ай! — причмокивал оборванец, тыча грязной рукой в жидкую, бурую массу, - Ну, как сам? Как живёшь, кого видишь?

- Давеча, Анастасию Александровну видал. Помнишь такую, болезный?

- Как же не помнить такую красоту? - ответил Репейников, поливая на два перста.

- Всё хлопочет, красавица, средство от Петроградского недуга ищет в академии своей.

- Вишь, сколько от человека пользы, - сказал оборванец, поднимая стакан. - Не то что мы. Давай, вздрогнем...

- Да-а, - протянул Косой, хватая маринованный огурчик. - Уважаемый она человек. Её сам статский советник под крыло взял. Слышишь? Как же его ... - защелкал он грязными пальцами.

- Купцов! Темнота ты этакая, - ответил Репейников, нежно баюкая стакан.

- Точно! Купцов! - хлопнул тот ладонью по липкому столу. - Вот, как зеницу ока Анастасию Александровну стережет. Никуда она без сотрудников власти не хаживает.

- Пущай стерегут, - махнул рукой Репейников. - Нам какая нужда. Ты мне лучше скажи, откуда сам барышами завелся и пируешь? Али секрет?

- От чего же секрет? - довольно откинулся на спинку стула Ванька - косой. - Скажу. От чего не сказать: давеча, Николай Александрович... Помнишь такого, болезный?

- Помню, конечно, - кивнул оборванец. - Разве можно хороших людей забыть?

- Так вот, давеча встретился мне Николай Александрович. Весь такой в дорожных платьях, торопился по своим надобностям значится. Да и скупил у меня весь товар скопом. Даже "на чай" оставил. Слышишь? Вот, я на радостях сюды и залез.

- А чем ты ещё торгуешь, Ванька? - спросил захмелевший Репейников. - Хоть убей, не упомню.

Ванька вытер рукавом рубахи жидкую бороденку, поглядел на собутыльника мутным взглядом и сказал:

- Круассанами с вишневой начинкой...

КОНЕЦ