— А как же укус?

— От укуса началось гниение и стало расползаться по руке. Три монашки, и я держали Агафью, а батюшка Феофан провел первую ампутацию. Никогда более в жизни я не слыхала, чтобы человек так кричал.

Я поежился:

— Первую?

— Ага. Потому что одной оказалось мало. Они отрезали только кисть, по запястье. Во второй раз пришли с пилой и взяли выше локтя, а в третий отхватили по самое плечо. Ну и что ж, зато помогло. Все три раза после ампутации она была на грани смерти. Каждая рана не затягивалась неделями, и Агафья уже искала спасение в петле, но я ей не дала.

Она замялась.

— А что случилось потом?

— Через три месяца она пошла на поправку. Вот и весь сказ.

— Но… — я покачал головой. — Как насчет второй руки? И протеза?

— Второй-то? Ну… — Пелагея опять заворочалась, и матрас, набитый сеном, с одеялом хором зашуршали. Зевнув во весь рот, она на выдохе затушила свечу возле кровати.

— Вторую руку она потеряла спустя пол года, в подполье. Взорвалась одна из новых печей; трех цыганят, которые ее охаживали, сразу убило насмерть, четвертый остался слеп. Агафье же зацепило руку раскаленным обломком металла, и дело с концом.

— Господи… — вымолвил я и, подавшись вперед, загасил оставшуюся свечку. — Это ужасно. Мне очень жаль. Сколько же силы в этой госпоже…

Из темноты донесся голос:

— Это уж точно... В общем, тогда у нас уже был наш проказник-доктор, Кулибин стало быть, и он то привел её в порядок.

Я услышал шелест фланели — моя соседка укладывала ноги поудобнее.

Пелагея издала еще один зевок, увенчав его довольно высокой нотой, словно свистулька. Тут же вспомнился мне один юродивый, Ефимка Пострел, известный мастер свистулечных дел, что на рынке своими изделиями торговал. Он в моменте тронулся головой и налепил свистулек в виде голых попов, солдат, да и про нашего царя не позабыл. Дуть в эти свистульки надо было понятно с какой стороны… Сраму тогда было… Забрали Ефимку агенты Императорской жандармерии с торга и никто больше его не видел...

— Прежде чем приступить, он хорошенько пораскинул мозгами, - продолжила Пелагея. - Схемы чертил, рисунки непонятные. Для него собрать Агафью заново было вроде игры. Когда работы завершились, он показал мне готовую штуковину, я даже ахнула. Она выглядела такой странной, такой тяжеленой… Казалось, что Агафья поднять-то её не сможет, не то что управляться с ней.

Дальше, с её слов, Кулибин предложил ей выпить, и она согласилась. И сразу в обморок, а проснулась от собственных криков. Доктор, или кто уж он там, пристегнул её ремнями к столу, вроде как у хирургов, и сверлил деревянным буром дырку в кости.

— Уму не постижимо…

— Ага, а ещё как-то хитро мышцы руки с механикой сшил... Агафья рассказывала, что это было куда хуже, чем все ампутации, — да что уж, хуже даже, чем обе руки потерять. Но теперь она рада, что она у нее есть... — Она то ли повернулась на бок, то ли снова улеглась на спину. — Ну всё, Николай Александрович, пора и честь знать. Не знаю как ты, а я, пожалуй, вздремну чуток.

Пока я боролся со своим беспокойным разумом, вдруг забурчал желудок — и я понял, что не могу припомнить, когда в последний раз ел. От одной только этой мысли живот порывался самостоятельно отправиться на поиски пищи. Но я понятия не имел, куда идти, так что лишь крепко обхватил его и свернулся в клубочек, решив для себя, что утром обязательно справлюсь насчет завтрака.

Тут же вспомнилась сестричка. Я, к сожалению, или к счастью, не был из тех, кто много молится, и не мог сказать, так уж ли верю в того Бога, имя которого поминаю временами. И все же, закрыв глаза и стараясь не обращать внимания на прерывистый писк отопительных труб, я попросил небеса помочь Настеньке.

С этими мыслями я провалился в объятия Морфея, однако, среди ночи проснулся от того, что кто-то залез ко мне под одеяло...

Мучась от звона в ушах, Настя молотила ногой по люку, пока зазор не стал достаточно широк, чтобы пропустить её в город, куда совершенно не хотелось. Но при прочих условиях она предпочла бы раствориться во мгле, а не сидеть в гондоле с воздушниками, которые уже расстегивали ремни на креслах и со стонами пересчитывали ушибы.

Загадочного тихони было не видать, пока девица не обнаружила, что тот стоит рядом с капитаном и поглядывает на нежданного пассажира одним глазом.

— И куда это ты направился? — спросил капитан.

— Прошу меня простить, господа, но мне пора, — отозвалась Настя, старательно изображая невозмутимость и удаль.

По её мнению, фраза прекрасно годилась на роль прощальной, однако ширины люка все-таки не хватило. Она просунула ноги в щель и заработала ими, как рычагами.

Капитан поднялся с перекошенного кресла и шепнул что-то этому худому господину; тот кивнул. Затем хозяин корабля поинтересовался:

— Как тебя зовут, мальчик?

Настя не ответила — она как раз перелезала через край люка, оставляя кровавые отпечатки на каждой поверхности, которой касались руки.

— Мальчик! Кузмич, хватай его, он ранен… мальчик, ты что?

Но она уже была снаружи. Спрыгнув на землю, Настя плечами налегла на дверцу, и ту снова заклинило — лишь на время, но ей большего и не требовалось, чтобы неровной побежкой кинуться прочь.

Вслед ей из нутра искалеченного дирижабля понеслись крики.

Девица завертела головой по сторонам, и перед глазами у неё все поплыло, однако ничего особенного разглядеть не удалось - её окружали лишь вековые стены.

Порывшись в памяти, Настя припомнила карту города, а затем и Императорскую гимназию, что высилась мрачным исполином с мраморными изваяниями античных богов на фронтоне и атлантами, державшими карнизы боковых стен.

Казалось, частокол, которым теперь было обнесено здание, можно было повалить одним щелчком. Бревна мариновались в сыром, а впоследствии и ядовитом воздухе целых два года — если одуревшая вконец Настя не ошибалась с датой.

В щели виднелись аккуратные двух и трехэтажными дома, которые, в былые времена, были наполнены неизменными книжными лавками, недорогими трактирами, булочными, прачечными и магазинчиками, торгующими всякого рода канцелярией. Теперь же, они тонули в ядовитом тумане, и слишком наглядная печать запустения лежала на всем.

Насте опять не хватало воздуха; сбившись с ритма, она часто и хрипло дышала под ненавистной маской. Как и прежде, чесалось лицо, а каждый вдох отдавал желчью и тем, что было у неё в последний раз на обед.

Среди непроглядного мрака, она разглядела тусклый луч света, примерно на втором этаже гимназии, который манил её, словно маяк, указывающий путь затерявшимся кораблям.

Где-то за спиной, во мгле, дубасили ногами по металлу и со всех сторон стали слышны мертвые голоса. Скоро матросы вышибут люк и нагонят её, или она попусту станет кормом для кадавров.

Все эти «скоро» нагоняли панику, а Настя всё так же беспомощно шарила руками по дереву, растопырив пальцы, хотя те и болели нещадно то ли от ушибов и переломов, то ли просто от перенапряжения. Пальцы исследовали каждую трещинку, выискивая прощелину, дверь или еще какой-нибудь способ попасть на ту сторону. Она смогла бы протиснуться в самое узкое отверстие, если бы возникла такая необходимость. Но вдруг, без лишнего шума, такая необходимость отпала.

Маску Насти сграбастала чья-то рука — до того сильная, что даже не верилось, — оторвала от земли и прямо за голову втянула в укромную нишу во мраке.

Она ухватилась за руки, которые при всей их пухлости, были словно железные. Сквозь перчатку, поверх кистей, ощущались металлические стержни, что тихо щелкали при каждом движении.

- Не шуми, сынок, - послышался тихий, глухой голос. Звук его дыхания, видимо вырываясь из фильтрующих трубок, превращался в мелодичную череду посвистываний и шорохов. - Я не причиню тебе вреда.

От сопротивления Настя отказалась ещё по двум причинам. Во-первых, она понимала, что толку из этого не выйдет: державший её человек был сильнее, и дышал ровно, не борясь с тошнотой или обмороком. А во-вторых, её ведь сейчас и впрямь могли спасать. Она ведь сама не хотела, чтобы её нашли люди с дирижабля, а меж тем они выбрались из кабины и с руганью приступили к осмотру повреждений. От ниши их отделяло аршинов двадцать.