- Очень мало... Но кое-что у меня в руках. Будьте уверены, что я отдам все силы раскрытию этого дела. Покамест прощайте.

С этими словами мы вышли на крыльцо дома и поймали извозчика. Некоторое время ехали молча.

- Что думаете об этом, Фёдор Михайлович? - спрашивал я, первым нарушив молчание.

- Да что же вам еще надо, голубчик? Убийцу следователь обнаружил с феерической быстротой. - Еле заметная насмешливая улыбка трогала концы губ статского советника.

- Держу пари, Ваше высокородие, что теперь Вы другого мнения о виновнике злодеяния.

Купцов друг рассмеялся.

- Не проиграйте пари, смотрите! Против Осипа Лаврентьева действительно грозная улика.

– По живому режете, Фёдор Михайлович, ей богу, – замотал я головой, – разве можно.

– Просто я пока не уверен. Как только я уточню несколько моментов, дам вам знать, Николай Александрович. Не переживайте и не забивайте себе голову этим событием. Ваша головная боль – грабители.

– Как скажете, Фёдор Михайлович...

В этот момент коляска остановилась у ворот конторы.

– Не серчайте, голубчик, – похлопал меня по плечу Купцов, – Отправляйтесь сейчас домой. Отдохните, сделайте приготовления. Настеньке привет.

С этими словами он покинул коляску. Я же поехал дальше – в доходный дом «Лидваль», в котором, собственно, мы с сестрицей и нанимали квартиру.

Город уже тонул в вечерних сумерках, когда извозчик доставил меня на Малую Посадскую. В это время она практически ничем не отличалась от обычной тихой улочки: выгоревшие на солнце навесы, трактиры с пыльной витриной, рядом - цирюльня и ломбард с забранными решетками прорезями окон. На перекрестке босоногий мальчуган с газетами выкрикивал новости, привлекая внимание прохожих. Дул несильный ветер, а в затянутом серой дымкой и облаками небе медленно дрейфовали дирижабли.

Несмотря на усталость, появилось острое желание прогуляться, дабы скинуть тяжелые оковы прошедшего дня. Расплатившись с извозчиком, я спрыгнул на мостовую за несколько домов до квартиры, прикупил номер «Петербургского листка» от 21 мая 1906 года, и уселся прямо на поребрик.

Где-то неподалеку тявкнула собака, простучал за домами вагон старой двухэтажной конки, подгоняемой мальчуганами - форейторами.

Их звали «фалаторы», они скакали в гору, кричали на лошадей, хлестали их концом повода и хлопали с боков ногами в сапожищах, едва влезавших в стремя. Бывали случаи, что лошадь поскользнется и упадет, а у «фалатора» ноги в огромном сапоге или, зимнее дело, валенке — из стремени не вытащишь. Так под копытами и оставались, или чего хуже - насмерть их переезжал вагон конки, в лучшем случае оставляя тяжелые увечья.

«Фалаторы» вели жизнь, одинаковую с лошадьми, и пути их были одинаковые: с рассветом выезжали верхами с конного двора. В левой руке — повод, а правая откинута назад: надо придерживать неуклюжий огромный валек на толстых веревочных постромках - им прицепляется лошадь к дышлу вагона. Пришли на площадь — и сразу за работу: скачки в гору, а потом, к полуночи, спать на конный двор. Ночевали многие из них в конюшне. Поили лошадей на площади, у фонтана, и сами пили из того же ведра. Много пилось воды в летнюю жару, когда пыль клубилась тучами по никогда не метенным улицам. Зимой мерзли на стоянках и вместе согревались в скачке на гору.

В осенние дожди, перемешанные с заморозками, их положение становилось хуже лошадиного. Бушлаты из толстого колючего сукна промокали насквозь и, замерзнув, становились лубками; полы, вместо того чтобы покрывать мерзнущие больше всего при верховой езде колени, торчали, как фанера.

На стоянках лошади хрустели сеном, а они питались всухомятку, чем попало, в лучшем случае у обжорных баб, сидящих для тепла кушаний на корчагах; покупали тушенку, бульонку, а иногда серую лапшу на наваре из осердия, которое продавалось отдельно: на копейку — легкого, на две — сердца, а на три — печенки кусок баба отрежет.

Мечта каждого «фалатора» — дослужиться до кучера. С завистью они смотрели на своих обожателей, что сидели под сухим козырьком вагона и нюхали табак, чтобы совсем не уснуть. Но редко кому удавалось достигнуть этого счастья. Многие получали увечье — их правление дороги отсылало в деревню без всякой пенсии. Если доходило до суда, то суд решал: «По собственной неосторожности». Многие простужались и умирали в больницах. А пока с шести утра до двенадцати ночи форейторы не сменялись — проскачут в гору, спустятся вниз и сидят верхом в ожидании вагона...

Под крепкую брань трубочиста, что хлопотал где-то над моей головой, я с шорохом раскрыл газету. На первой же странице, в зарубежных хрониках, красовалась очередная статья про таинственного потрошителя, что свирепствовал на улицах Лондона. Бульварные газеты, по обыкновению, подливали масла в огонь, немилосердно привирая с три короба, запугивая обывателей еще больше. В том, что к зверскому убийству на Николаевской был причастен этот изверг естества я конечно же сомневался. Однако, не исключал факта, что у потрошителя мог появиться подражатель, что решил нагнать ужаса, как сказали бы мастера русской словесности - «на строгнах Северной Пальмиры». Уверен, что завтра и весть о таинственно - страшном преступлении с быстротой молнии разнесется по Петербургу, повергнув в суеверный ужас и без того напуганных жителей. Ну да ладно, как говориться - план война покажет.

Оторвавшись от скучных заголовков, я приметил элегантную блондинку, годков семнадцати, что шла под руку с таким же юнцом весьма щегольского вида: со смуглой и подвижной физиономией, одетый по моде, с пробором на затылке, расчесанный и распомаженный, со множеством перстней и колец на белых отчищенных щетками пальцах и золотыми цепями на жилете.

В момент, когда парочка проходила мимо, мир вдруг наполнился багровыми красками – меня посетило видение: увесистый молоток неловкого трубочиста с шорохом проскользил по черепице, сорвался с крыши и угодил в аккурат по темечку блондинке, проломив ей череп. Дама упала замертво, а шелковый платок тут же пропитался бурой кровью.

Когда в мир вернулись краски, я не придумал ничего умнее, чем вытянуть перед собой ногу. Дама споткнулась и с визгом растянулась на брусчатке под ошалевшим взглядом своего ухажера. В следующий миг, упавший молоток выбил каменную крошку прямо перед лицом этой юной особы.

– Да как вы смеете, негодяй! – тут же завопил щегол. – Полиция! Полиция! Убивают!

– Тысячи извинений, сударыня, – стал я извиваться перед дамой, собирая с мостовой содержание её сумочки. – Какой же я не ловкий. Простите, ради всего святого.

– Не смейте трогать вещи! – не унимался кавалер с уже багровым румянцем на чрезвычайно мелких чертах лица, ничего, впрочем, особенного, кроме некоторого нахальства, не выражавшими. – Вор! Да где же полиция?!

Дама же решительно встала, вскинула носик и приняла из моих рук сумочку.

– Пойдемте, mon cher, – взявшись под локоть, промурлыкала она. – Не стоит волноваться. Я не ушиблась.

– Вот уж нет! – брызгал слюной щегол. – Это мерзкое хулиганство должно быть наказано по всей строгости закона!

На страшные вопли уже собралась небольшая толпа зевак, через которую насилу пробрался будочник.

– Расступитесь, граждане! Закон уже здесь! – ревел он во всё голо. – Что тут происходит?

– Происходит хамское нападение на уважаемых людей, – заявил щегол. – Я требую принять строжайшие меры в отношении этого негодяя!

Глядя на тучного будочника с горизонтально торчавшими в обе стороны рыжеватыми усами, который весьма молодцевато и как-то особенно повертывая с каждым шагом плечами направился в мою сторону, мне подумалось, что нрав всякого полицейского в наше время необычайно крут. Будто нарочно, словно на подбор, полиция набирается из людей грубых, деспотичных, жестоких и непременно тяжелых на руку. В квартале царит самосуд безапелляционный. От пристава до последнего будочника включительно всякий полицейский считал себя «властью» и на основании этого безнаказанно тяготел над обывательскими затылком и карманом. Мои мысли вполне подтвердились, когда тот подошел ко мне и схватил за грудки.