- А ну, пойдем-ка со мной в будку. Я тебя там научу людей уважать! – приказал стражник правопорядка.

- Голубчик ты мой, – говорю я ему, подняв руки в примирительном жесте, – случился нелепый конфуз, и ничего худого более за мной нет.

– Какой я тебе ещё голубчик?! – оскалился тот, пытаясь увлеч за собой. – А ну, пшел говорю!

Хоть я был не в служебной форме, а в штатском, всё же выдал последний довод:

– Я – помощник статского советника. Документ при себе имею. Извольте посмотреть.

– Эк-на! Велика мне нужда. Да хоть бы и сын енеральскый. Пшел, кому сказано! Иначе, прямо тута бока намну!

– Правильно! Так его, постылого! – послышалось из толпы.

Будочник, воспрянув от похвалы, стал тянуть меня пуще прежнего, со всем присущим ему усердием. Всё бы у него получилось складно, если бы не одно обстоятельство – он был мертвецки пьян. В таком расположении духа слова, как правило, уже бессильны.

Оттого, я схватил его за кисть и с силою вывернул. Как только будочник взвизгнул, шагнул ему за спину, выводя из равновесия и докручивая кисть. Тот кувыркнулся в воздухе, с шумом грохнувшись на землю. Не выпуская его руки, я продолжил болевой прием: перевернул его на брюхо, заломил руку за спину, усевшись сверху.

Этот метод я не единожды применял при задержании всякого рода преступного элемента.

– Это нападение на сотрудника власти! – вопил будочник. – Влип ты крепко, ирод этакий!

Всю толпу, как и двух голубков, как ветром сдуло.

– Не беснуйся, – попросил я, оглядываясь по сторонам. - Кому было сказано, что перед тобой помощник статского советника? На вот, погляди.

Свободной рукой я достал удостоверение из внутреннего кармана пиджака и сунул тому под нос. Будочник протрезвел в один миг.

– Не признал, Ваше благородие. Прошу, не серчайте, хмель попутал, – взмолился он, перестав оказывать сопротивление.

Я отпустил его руку и помог подняться. Поправил лацканы форменного кителя, стряхнул с рукавов пыль и, взглянув в его мутно – голубые глаза, строго сказал:

– Зла на тебя держать не стану, только если клянешься, что пить на посту более не станешь.

– Ни капли в рот, Ваше благородие, – ошалело ответил будочник.

– Вот и хорошо. А теперь ступай.

– Есть! – вытянулся тот стрункой, развернулся и неуверенным шагом отправился восвояси.

Провожая служителя закона взглядом, подумалось, что порой я даже завидую выпивохам. Ведь алкоголем можно оправдать практически любую свою неудачу, любой промах или даже непотребное действие. Вот, был во хмелю, и всё тут. Думайте, как знаете. Я ведь даже не рассердился на этого будочника. Ну пьян, с кем не бывает. Быть может, человек то он хороший, степенный. Просто перебрал по незнанию. Хотя, с другой то стороны - пить и лошадь умеет. А человек, если и решил наглотаться, то по уму всё делать обязан.

С одной стороны, сколь много великого и прекрасного совершалось во хмелю. Сколь много ярчайших личностей явилось миру по пьяной лавочке. С другой стороны - скольких мир лишился из – за пьянства. Веселые пиры заканчивались объявлением войн, дружеские попойки – роковыми дуэлями, свадьбы – похоронами, поминки – оргиями, а тосты за здравие – петлей. Впрочем, кто я такой, чтобы судить.

***

Не смотря на поздний час, в соседнем доме ещё была открыта крошечная кухмистерская Филимонова, в которой за 24 копейки я взял на вынос две порции жареной картошки с маленькими кусочками тушеного мяса.

Филимонов славился тем, что был разборчив и не всяким случаем пользовался, где можно нажить деньги. У него была своеобразная честность, столь редкая в наше время. Там, где другие держатели подобных заведений и за грех не считали деньги наживать мошенничеством, Филимонов держался особняком, оттого и народ захаживал к нему частенько.

Огромные куши наживали его коллеги перед праздниками, продавая лежалый товар за полную стоимость по благотворительным заказам на подаяние заключенным.

Испокон веков был обычай на большие праздники — Рождество, Крещение, Пасху, Масленицу, а также в «дни поминовения усопших», в «родительские субботы» — посылать в тюрьмы подаяние арестованным, или, как говорили в народе, «несчастненьким».

Заведения общепита получали заказы от жертвователя на тысячу, две, а то и больше, к примеру, калачей и саек, которые развозились в кануны праздников и делились между арестантами. При этом никогда не забывались и караульные солдаты из квартировавших в Петербурге полков.

Ходить в караул считалось вообще трудной и рискованной обязанностью, но перед большими праздниками солдаты просились, чтобы их назначали в караул. Для них, никогда не видевших куска белого хлеба, эти дни были праздниками. Когда подаяние большое, они приносили хлеба даже в казармы и делились с товарищами.

Главным жертвователем было купечество, считавшее необходимостью для спасения душ своих жертвовать «несчастненьким» пропитание, чтобы они в своих молитвах поминали их, свято веруя, что молитвы заключенных скорее достигают своей цели. Не глупцы ли?

Уже на пороге дома, у лоточника, с совершенно измученным видом, после долгих мук выбора, купил пару булок и отправился на квартиру. Конечно, в голодном порыве, хотелось взять и пару пирожков с ливером, но в последний момент я отказался от этой затеи. Ведь частенько, худые на совесть лоточники покупали для их начинки объедки в трактирах. После тяжелого дня совершенно не хотелось причинять страдания желудку. Ему, итак, не вольготно живется.

Поднявшись по парадной лестнице, я отворил дверь в квартиру, что состояла из анфилады комнат: передней, гостиной, огороженной спальной да уборной. Комнаты были бесхарактерны совершенно - просторны, и ничего больше. Ни фресок, ни картин по стенам, ни бронзы по столам, ни этажерок с фарфором или чашками, ни статуек. Словом, как-то голо. Простая обыкновенная мебель да сломанный рояль, что стоял в углу гостиной. Видно было, что квартира только чтобы отдохнуть, а не то чтобы жить в ней. Однако, несмотря на всю скудность убранства, ощущалось присутствие женской руки: всюду чистота, порядок, белоснежные тюли на высоких окнах и нежный запах сирени, который скрывал старинный дух жилища.

Не успел я скинуть пиджак с картузом, как навстречу, словно лучик солнца, вышла Настенька в сером платье и книгой в руках.

– Здравствуй, братец, – сказала она, принимая в свои объятия. – Наконец-то явился, – и звонко поцеловала в щеку.

– Здравствуй, Настенька, – ответил я, протягивая ей кушанье. – Вот, покамест тёплое.

– Проходи скорее, сейчас и чаю подам.

В гостиной, при свете стеариновых свечей, в самом центре круглого, накрытого посеревшей от времени скатертью стола, стоял пузатый самовар. Приносил его, по обыкновению, несмотря на все уговоры, наш дворник - Антроп Иванович, что питал теплые отеческие чувства к Настеньке и всячески старался сестрицу баловать: то дров без меры натаскает, то конфет подсунет.

Это был рослый, крепко слаженный мужичина лет пятидесяти, с неглупым лицом, добрыми глазами и с окладистою бородой, в которой смерть единственной дочурки посеяла множество седин. При каждой встрече он справится о здоровье, учтиво поклонится и пожелает хорошего дня. Словом, со всех сторон положительный человек. Не то что, скажем, его предшественник, Прохор Репейников, которого за пьянство выгнали со службы поганой метлой.

Пока я наскоро умылся, сестрица накрыла на стол.

– Проходи, садись, не то остынет, – велела Настенька, поставив на стол плетеную корзинку с нарезанным черным хлебом. – Заскочила на толкучий рынок, хлебушек отвоевала. Ты ел сегодня?

– Ещё не пришлось, – ответил я, наливая в стакан молока, что выдавали в химической лаборатории при Академии наук, в которой стала трудиться Настя, по переезду в Петербург.

– Ты со своей службой совершенно исхудал, – нахмурилась сестрица. – Разве можно так форсировать своим здоровьем.

– Я привычный, не бери в голову, – махнул я рукой. – Что народ поговаривает?