Купцов вдруг замолчал, подбирая слова, а я корил себя за то, что по неосторожности своей затронул незаживающую рану на сердце Фёдора Михайловича.
- Еще минута, и я разрыдался бы, – продолжил Купцов. - Я - не знавший, что такое нервы и слабость воли!
Страшным усилием я взял себя в руки и стал искать дальше. Рядом с чашей на дощечке лежал блестящий предмет. Я взял его, и он задрожал в моих руках. Это было длинное, круглое, прямое шило, все темное от запекшейся крови.
И тут меня пронизала мысль: «Так какое же это убийство? Ритуальное, действительно ритуальное или же подделка под него?»
Но сейчас же я осудил нелепость этой мысли. Легенда о ритуальных убийствах гласит, что выпускаемая кровь употребляется евреями. А тут... тут целая чаша. Стало быть, я был прав...
Вдруг, я услыхал, что скрип входной двери. Быстрее молнии я бросился по лестнице и закрыл над собой дверцу люка и потушил фонарь.
«А-а, дьяволы, хорошую я вам заварил кашу! - донесся до меня резкий мужской голос. - Будете помнить меня вовеки!»
Никто ему не отвечал. Он, значит, был один - обитатель страшного домика.
«Ха-ха-ха!.. - вдруг опять послышался исступленно - безумный хохот. - Сидишь в остроге, проклятый жид? Что? Небось весь твой кагал не спас тебя? Ловко я тебе отомстил! Будешь помнить, как разорять людей... Всего меня разорил... По миру пустил меня, благородного...»
Я услышал приближающиеся шаги этого изверга к подполью. Только тут я понял, какой я сделал промах, оставшись так долго в страшном подполье. Что мне с ним сделать, если он спустится сюда? Убить его? О, для меня это было крайне нежелательно... Мертвое тело не расскажет ничего о содеянном им преступлении, и тайна убийства девочки останется тайной. Кто сможет доказать, что Михельсон сам не совершил здесь, в этом подполье, ритуального убийства христианской девочки? Один я, но этого мало.
То, чего я так страшился, сбылось. Изверг подошел к подполью и поднял люк. Я прижался в угол, затаив дыхание.
«Страшно... страшно... кровь... целый таз...» - В голосе его я уловил нотки неподдельного ужаса. Кровь убиенной замученной девочки вопила об отмщении. Эта кровь, очевидно, душила его, заливала ему глаза багряным светом.
«Надо... надо покончить... сжечь... засыпать... закопать... Страшно мне, страшно...»
Вычиркивая дрожащей рукой спичку, он стал медленно, осторожно спускаться в подполье.
- Я помогу вам, здесь темно! - загремел я, чувствуя, что больше мне ничего не остается сделать, ибо скрыться здесь некуда.
Крик, полный безумного ужаса, вырвался из груди страшного злодея.
Я направил на его лицо фонарь, хотел выхватить револьвер... но его не оказалось. Первый раз в моей жизни я очутился без моего верного друга, столько раз спасавшего мою жизнь!
- Сдавайтесь, любезный, вы пойманы! - не теряя хладнокровия, продолжал я говорить.
- А будь ты хоть сам Сатана, я не отдамся тебе добровольно! - исступленно заревел он, бросаясь на меня.
Между нами началась отчаянная борьба. Спичка, брошенная им, упала на белое платьице... Рядом лежала груда сухого сена и соломы.
Послышался сухой треск, забегали языки пламени. «Все погибло!» - мелькнула у меня мысль. Я напрягал все усилия, чтобы не поддаться злодею, но, увы, чувствовал, что он неизмеримо сильнее меня. Он сдавливал мою грудь железными тисками и ударил перочинным ножом. На мое счастье, моя правая рука была свободна, и я схватился за лезвие что есть мочи.
Чудом освободил я левую руку и, нащупав фонарь, ударил им по его лицу. Удар пришелся по глазам. Он завыл от боли и на секунду выпустил меня из своих ужасных объятий. Я бросился к лесенке, пробиваясь сквозь пламя. Я чувствовал, что горю. Дыхание спирало от дыма, языки пламени охватили мое верхнее платье. Лишь только я выскочил из страшного подземелья, как он, тоже успевший оправиться от удара, набросился на меня сзади. Я потащил его к выходной двери, и в эту минуту подоспела помощь, что я оставил за забором.
Изверга связали и передали властям. Вину его полностью признали и сослали на пожизненное заключение. Как – то так всё и было, Николай Александрович, – подытожил статский советник.
– Вы – целованный Богом человек, Фёдор Михайлович, – сказал я, придя в себя от рассказа.
– Уж точно не больше вашего, голубчик, – парировал Купцов.
– С вами трудно спорить.
– Каков уж есть, – улыбнулся Купцов, – обратно не затолкаешь... Ну да ладно, – хлопнул он ладонью по столу. – Отправляйтесь – ка вы домой, Николай Александрович, а ещё лучше – возьмите отпуск на недельку. Заслужили.
Глава 12
Следующее утро не задалось.
Оно огорошило меня страшной находкой: на кухонном столе, я нашел короткую записку следующего содержания:
«Прости меня, Коленька. Я должна...»
Как гром среди ясного неба, поразило меня это известие. Вчера ночью, по возвращению в квартиру, я не стал зажигать свеч, и лишь на ощупь добрался до своей тахты, и, конечно же, не мог обратить никакого внимания на окружающую обстановку. Теперь же, при свете дня, было видно, что ветхий буфет, в котором хранилось немного консервы, сухарей и крупы, теперь зиял пустотой. Посреди комнаты, на полу, блеснул отраженным светом кусочек металла – пуля. Это была пуля от нагана, который я подарил сестрице сразу по переезду в эту квартиру. В комнате Настеньки так же царил форменный беспорядок: шкафы открыты, всюду разбросаны платья и прочие предметы дамского туалета, а в самом углу, лежала маска из муслиновой ткани.
От волнения, от гнева, гнева самого страшного - гнева за свое бессилие, я в сердцах схватил старенький стул и с криком швырнул его в стену. Тот разлетелся на мелкие части, а я упал на колени, тяжело дыша. Чувства беспросветной тоски и одиночества терзали уставшую душу. Как странно, как непостижимо играет порой нами судьба. Получаем ли мы когда - нибудь то, чего желаем? Достигаем ли мы того, к чему, кажется, нарочно приготовлены наши силы? Всё происходит наоборот...
Немного успокоившись, я вылетел из квартиры, на бегу застегивая пиджак.
Низкое небо нависало над самой головой. Ветер раскачивал ветви деревьев и завывал в дымоходах. Приближалось ненастье. Очень скоро резкие порывы и проливной дождь оборвут белые лепестки цветущих яблонь и смешают их с грязью. Заодно они смоют с домов пыль и свежий нагар. В этом городе нет плохого и хорошего, отвратительного и ужасного, черного и белого. Одни лишь полутона и оттенки серого, плавные переходы между дурным и приемлемым.
Проливной дождь застал меня у самых ворот конторы. Придерживая рукой головной убор, я вбежал по лестнице, прямиком в кабинет Купцова.
По обыкновению, Фёдор Михайлович встретил меня весьма ласково, однако, после моего рассказа, стал хмурнее тучи.
– К великому сожалению, подсобить вам не в моих силах, Николай Александрович, – сказал Купцов, потирая виски. – Военные дирижабли находятся под ведомством самого обер – полицмейстера, а полеты над Новым Петроградом запрещены. К тому же, – продолжил он, закуривая папиросу, – я не смогу долго покрывать вашего отсутствия перед высшими чинами.
– Понимаю, Ваше высокородие, – ответил я, опустив взгляд. – Я напишу рапорт об увольнении.
– После этого, я не смогу принять вас обратно на службу, голубчик. Вы знаете законы, – напомнил статский советник.
– Знаю...
– Тем не менее, в моих силах кое – чем вам подсобить, – хлопнул рукой об стол Купцов и поднялся с места. – Найдите меня вечером, а покамест, займитесь необходимыми приготовлениями и не горячитесь. Приступите к делу с холодной головой. Рапорт напишите после. Ступайте!
Фёдор Михайлович был прав, как, впрочем, и всегда. Мне ничего не оставалось, как подчиниться.
Первым делом я направился на оружейный склад конторы, что находился в подвале дома. Мне потребуется нечто большее, чем мой верный «Браунинг №2», служивший мне верой и правдой все эти годы.
Перед оружейной комнатой, сидел за низким столом, что – то помечая в амбарной книге, бывший подпоручик Абрамчук, в пыльном кителе и с взъерошенными волосами, нежно поглаживая свои густые, висевшие сосульками усы. Говоривший с хохлацким выговором, причем весьма громко, был он любителем беспрестанно о чем - нибудь желчно поспорить и имел резкие движения. Человек он был простой и малограмотный до наивности; убежден был, что Лондон стоит на устье Волги и что есть в мире народ, называемый хверы, который исключительно занят выделкой мази для рощения волос. Но несмотря на эти особенности, он все-таки был отличнейший мужик: хороший, чрезвычайно добрый, не лишенный, однако, хозяйственной хватки. Был Абрамчук честнейшей души человеком. Если и врал, то только попу на исповеди.
