Сделали обыск и у сапожника. Здесь мы обрели ценную находку: в чуланчике, примыкавшем к комнатушке, некогда занимаемой Бобровым, была найдена отпиленная короткая часть штанги с шаром, которой недоставало у орудия преступника, обнаруженного в печке, на месте убийства.

Под тяжестью этой новой неопровержимой улики преступник наконец сознался.

Оказалось, что убитый приказчик давно уже решил купить у него чайную «Европа», во Втором Парголово, и в день смерти взял пять тысяч рублей, накопленные за долгую службу, намереваясь на следующий же день свершить купчую. Вечером к нему зашел Бобров, не раз навещавший его за эти месяцы.

Сделку заблаговременно «вспрыснули», и Бобров угостил, кстати, и проживавших в той же комнате двух других приказчиков.

В этот вечер он не раз бегал в соседний трактир за «подкреплением».

Наконец, когда хозяева отяжелели от вина, он распрощался и ушел, но через час вернулся, прошел по коридору опять в большую комнату и, подкравшись к спящим приказчикам, уложил их обоих на месте; затем в следующей комнате смертельно ранил и покупателя, думая что с тем покончено. Со дна его сундука он извлек злополучные пять тысяч и намеревался скрыться, как вдруг его взяло сомнение. Дословно его дальнейшее показание звучало так:

«Нет, Мишка, - сказал я себе, - не валяй дурака, покончи и с остальными. Ведь все они мне земляки, стало быть, и по деревне молва пойдет, да и полиции расскажут, что вот, мол, такой -то вчерась водку вместях с ними пил, и будет мне крышка».

Тогда я взял свою культяпку и прошел обратно в прихожую, а из нее сначала в одну, а потом и в другие две комнаты. Жалко было пробивать детские черепочки, да что же поделаешь? Своя рубашка ближе к телу. Расходилась рука, и пошел я пощелкивать головами, что орехами, опять же вид крови распалил меня: течет она алыми, теплыми струйками по пальцам моим, и на сердце как - то щекотно и забористо стало.

Прикончив всех, я заодно перерыл сундуки, да одна дрянь оказалась.

Кстати, переодел чистую рубаху, а свою, кровавую, пожег в печке для верности; туда же и гирьку запрятал».

Жутко было слушать исповедь этого человека - зверя, с таким спокойствием излагавшего историю своего кошмарного преступления.

В этот же день я передал Боброва судебным властям, с требованием для него бессрочной каторги.

Следующим днем, кончив с бумажной волокитой, я вернулся от судебных властей в контору, и застал Фёдора Михайловича на своем привычном месте. Он сиял от радости и выглядел весьма недурно, однако, правая его рука была перебинтована.

– Николай Александрович, голубчик, – принял он меня в свои объятия. – Я уже видел рапорт. Поздравляю!

– Рад видеть вас в добром здравии, Ваше высокородие, – похлопал я Купцова по спине и положил на стол вечерний номер «Петербургского листка». – Ваша слава идёт впереди вас, – сказал я с улыбкой.

– Господа газетчики не задарма едят свой хлеб, – сказал Купцов, пробежавшись глазами по первой странице. – Правда, Николай Александрович?

В заголовке было сказано:

«Раскрыто страшное ритуальное убийство в Минске! Слава Купцову!»

Действительно, если верить статье, радость всех евреев не только Минска, но и всего юго - западного края была безгранична.

Имя Купцова, сумевшего снять покров тайны с якобы ритуального убийства, прогремело и, надо полагать, покрылось неувядающей славой.

В Минске Фёдора Михайловича засыпали цветами. Евреи даже хотели выпрячь из коляски лошадей и везти его на себе, но Купцов этому воспротивился.

-Что вы скажете на это, Николай Александрович? - спросил меня Купцов.

– Я думаю, Фёдор Михайлович, что газетчики сильно преуменьшили ваши заслуги.

– Да нет же, голубчик, – покачал головой Купцов, – имею ввиду ритуальные убийства в целом, как проявление...

- Что я могу ответить, Ваше высокородие? - пожал я плечами. – Я одного взгляда на ритуальные убийства: их нет, их не может быть, ибо это идет в корне вразрез с известным отвращением иудеев к христианам. Величайший нонсенс - допускать мысль об употреблении евреями христианской крови в качестве пасхального причастия. На мой взгляд, это - одно из самых страшных наследий - пережитков средних веков, когда ликующее христианство в бешеном гонении «избранного народа» возвело на него такой безумно - ужасный извет. Это разгул изуверского фанатизма. Слова «кровь моя на вас и на детях ваших» извращены в смысле: кровь моя, великого пророка Нового учения, будет в вас и в детях ваших. Отсюда страшная легенда об употреблении христианской крови.

– Я абсолютно того же мнения, голубчик, – задумчиво кивнул Купцов, – Оттого и взялся раскрыть это страшное дело, ведь мне не ни разу ещё не приходилось принимать участия в разрешении и проверке этой проклятой загадки человеческой жизни.

– Надо полагать, Ваше высокородие, удалось это вам с лихвой, – сказал я, протягивая Купцову свежезаваренный кофий. – Как решилось дело на самом деле?

– Всё было очень просто и прозрачно, Николай Александрович, – ответил Купцов, с шумом потягивая горячий напиток. – Банальная месть, голубчик. Убийцей оказался Яков Рощин, мещанин, запутавшийся в тройной бухгалтерии комиссионера Михельсона. Только и всего. Желая ему отомстить, он придумал дьявольски зверский способ: украл у бедной вдовы девочку и, убив её по легенде ритуальных убийств, то есть варварским способом выпустив из нее всю кровь, труп её ночью подбросил в переднюю квартиры своего заклятого врага.

– Меня не перестают удивлять мотивы, толкающие людей на подобное...

– Скудоумие, невежество и чувство безнаказанности за деяния. Вот где корень всех зол, Николай Александрович. Ничего удивительного в этом нет. Таков уж, в большинстве своем человек – вершина эволюции.

– И то верно, – согласился я. – А что с рукой, Ваше высокородие?

– А! – отмахнулся Купцов. – Не смертельно.

– Расскажите, Фёдор Михайлович, прошу...

– Ваша взяла, голубчик, – сказал Купцов, поудобнее рассаживаясь в своем кресле и закуривая папироску. – Когда я напал на след негодяя, он привел меня в небольшой домик за высоким забором. Прямо возле дома Михельсона! Вы только представьте, Николай Александрович, под самым носом. Дело было ночью.

Дверь была закрыта на засов, на нем болтался большой висячий замок. Со мной не было инструментов, которыми я мог бы открыть дверь. Мне не оставалось ничего более, как влезть в таинственный домик через окно. Я так и поступил: тихо разбил окно и через секунду очутился в темной комнате. При свете моего фонаря я огляделся. Большая, грязная комната, в которой, кроме стола, трех стульев и постели, не было ровно ничего. Рядом с этой комнатой находилась другая, поменьше, совершенно пустая.

Быстрым взглядом окинув все это, я поспешно спустил над разбитым окном жалкое подобие занавески - кусок выцветшего ситца. Я вновь с удвоенной энергией принялся осматривать две жалкие конуры. Ничего, абсолютно ничего подозрительного. А между тем... между тем ведь мужские следы совершенно ясно были замечены мною от выпертой нарочным путем доски михельсонского дома вплоть до дверей этого домика. Кому было надо совершать путешествие этим пустырем? И почему обитатель таинственного жилища проник столь необычайным образом во двор еврея - ростовщика?

Размышляя об этом, я вдруг запнулся ногой о какой - то неровный, скользкий предмет.

Это было железное кольцо подпольного люка. Сердце радостно, забилось у меня в груди. Я рванул за кольцо и приподнял люк. Лесенка маленькая, узенькая. Не раздумывая ни секунды, я стал спускаться в подполье. Одна, две, три, четыре ступени... Я - на земляном полу!

Но лишь только я осветил фонарем пространство подполья, как крик ужаса вырвался у меня. Представьте, моя нога стояла в большом жестяном тазу, полном крови. Я выхватил ногу.

С нее сбегала капля за каплей кровь... Дрожь пронизала меня всего. Я низко склонился над страшной чашей, и тут мне бросились в глаза маленькие желтые туфельки, белое платьице, синяя жакетка и шляпка. У меня, старого, опытного волка, видевшего всяческие виды и ужасы, горло перехватил спазм. Я не мог отвести взгляда от этих вещей. Передо мной с какой - то поразительной наглядностью встал образ бедной белокурой девочки с ее страшными проколами и образ моей дочки, что была убита таким же способом...