С другой стороны, службою своей, своим даром предвидения, я помогал простому народу. С каждым арестом вора, при всякой поимке душегуба, я не только воздавал должное злодеям, но ещё отвращал от людей потоки крови, каковые неизбежно были бы пролиты этими опасными преступниками. Хоть и руки мои по локоть в крови, но в крови плохих людей. Надеюсь, сей факт учтется в час последнего суда... Если он, конечно, есть.

Все эти мысли роем, в одно мгновение, пронеслись в голове.

И вот, сухо щелкнул курок револьвера. Я закрыл глаза, в ожидании своей кончины. "Прости меня, Настенька", - было последней мыслью.

Наконец, грохнул выстрел... Второй, третий, четвертый!

Боль в руке не утихла, сердце билось исправно, а мой палач лежал со стеклянными глазами в луже собственной крови.

В шагах десяти, исходило дымом дуло револьвера Пелагеи.

- Чего висишь? - спросила она, схватившись за плечи моего камзола. - Живо поднимайся! Надо уходить!

Оказав мне посильную помощь, Пелагея стала гнать меня вперёд так резво, что я едва успел поднять лежавший на полу револьвер. Оказалось, острие обломка перил не пробило рукав камзола, но рука по сей час нещадно ныла, немела и плохо подчинялась.

На бегу, как сумел, проверил барабан - три патрона. Не густо, но лучше, чем ничего.

- Сюда! - кричал Пахом, стоя возле угла коридора и вскинул пистолет, глядя нам за спину. - Пригнитесь!

Чудовищный револьвер здоровяка раз за разом плевал свинцом куда-то во тьму. В ответ послышалась беспорядочная стрельба, однако, мы с Пелагеей успели заскочить за поворот. Пахом прыгнул следом, обогнал нас и влез на подоконник в конце коридора.

- За мной! - велел он, и одним прыжком перескочил на пожарную лестницу соседнего дома.

- Давай за ним! - приказала Пелагея, шаря в поясной сумке.

В руке её появился блестящий цилиндр; она выдернула шнур и метнула гранату в конец коридора.

Я незамедлительно прыгнул в окно, со всего маху шибанулся грудью о поручень, едва не сорвался, но успел вцепиться в железный прут и протянуть руку Пелагее. Миг спустя в здании гулко ухнуло, на улицу выплеснулись языки бесцветного пламени, и сразу повалил густой белый дым, но Пелагея уже висела на моей руке, шаря ногами по лестнице.

Добежав по скользкой черепице до конца дома, мы спустились по такой же лестнице в переулок, огороженный со всех сторон баррикадами из металлического мусора. Пахом подскочил к двери двухэтажного дома из красного кирпича и отворил хитрый замок.

Войдя внутрь, меня посетило то странное чувство, когда на человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения, когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда-то и где-то прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица около него, какие были тогда, те же слова были произнесены уже однажды: воображение и память не воскрешают прошлого, но наводят раздумье.

То же приключилось и со мною. Только теперь не было тут полок с новейшими измерительными приборами и канцелярскими принадлежностями; не было стеллажей, заполненных кляссерами с почтовыми марками и монетами; не было фарфоровых статуэток, часов и прочего антикварного барахлишка, представляющего интерес сугубо лишь истинных ценителей.

Теперь в лавке "Механизмы и раритеты" всё обвалилось, сгнило и кричало о запустении.

Не осталось здесь даже полотна с панорамой Петропавловской крепости, в стенах которой я два бесконечных года ожидал своей казни.

Два года... Как ни крути, а свобода все-таки лучшее достояние человека, и потому как бы ни было велико преступление, совершенное им, но лишение, которое его сопровождает, так тяжело и противоестественно само по себе, что и самый страшный злодей порой возбуждает сожаление.

Тюрьма - это темный и безотрадный мир, в котором, кажется, сама идея надежды и примирения утратила всякое право на существование. За два года я не мог свыкнуться с этим миром, никогда не мог преодолеть этот смутный трепет, который, как сырой осенний туман, проникает человека до костей, как только хоть издали послышится глухое и мерное позвякивание железных оков, беспрерывно раздающееся в длинных и темных коридорах арестантских камор. Там серовато-желтые лица заключенных кажутся суровыми и непреклонными, хотя, в сущности, они по большей части выражают только тупость и равнодушие; однообразие и узкость форм, в которые насильственно втиснута там жизнь, давит, томит и калечит душу.

В тесных камерах чувствуешь конец всему. Чувствуешь, что здесь не может быть ни протеста, ни борьбы. Что здесь царство агонии, но агонии молчаливой, без хрипения и стонов…

- Пелагея, я помню это место, - прошептал я, озираясь по сторонам. Ответом мне была тишина. - Слышишь?

Я обернулся, и лишь теперь заметил, что она сидит на полу, слабо сжимая левый бок. По стене, за её спиной, была размазана полоска крови.

- Пахом! - крикнул я, подскочив к Пелагее и приземлившись на колени. - Пахом!

- Чего шумишь? - проворчал подошедший здоровяк, что возился с рычагом у лестницы. - Господи... - прошептал он, завидев Пелагею, что сидела уже без сознания. - Девочка моя... Что с тобой?

Пахом присел рядом, нежно тронув её руку.

- Пуля в боку, - пояснил я, зажимая бинтом рану под пальто. Голос мой дрожал. - Она потеряла много крови.

- Проклятье! - ударил по стене кулаком здоровяк, да так, что осыпалась штукатурка. - Так, поднимаем её и за мной! ...

Площадка спускалась, казалось, целую вечность. Наконец пустота разбилась о высокие двери, заделанные по краям лоснящимися черными полосками. Ни ручек, ни запоров, как раньше и самой двери, тут не было. Пелагея лежала на моих руках безвольной куклой: головка её была запрокинута; на бледном, мертвенно - спокойном личике блестела полоска невысохшей слезы, а холодный сквозняк колыхал пряди спутанных волос. От видов этих сделалось мне до того горько, что глаза сами собою стали мокры.

Пахом три раза с грохотом ударил по створке и заревел:

- Кулибин, так тебя перетак! Отворяй скорее! Свои!

Вскоре последовал скрип внутренних распорок. Мне подумалось, что нам несказанно повезло, ведь могло оказаться, что Кулибина не оказалось бы дома.

На то, чтобы отпереть все замки, поднять все засовы и убрать все задвижки, ушло с полминуты; наконец, послышался жалобный визг петель и дверь приотворилась.

Я ужом проскочил за Пахомом.

- Куда её? - спросил я, и застыл на месте, увидев низкого роста старика с обезображенным лицом.

Сердце моё ухнуло в желудок, ноги подкосились, но я лишь крепче прижал к себе Пелагею и сказал:

- Элиас, молю, спаси её...

На синем, страшно засаленном атласном диване с тяжелыми шелковыми кистями, сложив голову на мои плечи, сидела Настя, похожая на юного, уставшего поручика. Пахом ходил по полинявшему дорогому ковру, заложив свои большие руки за спину; борода у него была растрепана, голова не причесана, как будто он только что встал с постели.

На мраморном столике перед диваном, стоял одинокий канделябр на пять свечей, тускло освещавший небольшую каменную залу, в которую нас отправил ожидать Элиас. Непоколебимую тишину нарушали лишь мерно тикающие старинные часы из орешника.

В тяжелом неведении прошло уже три часа, как вдруг зашуршали резиновые шторки и в залу вошел Элиас. Во всей фигуре его виднелось тяжелое утомление.

- Ну что, как она? - спросил взволнованно Пахом, остановившись.

- Она сильная, жить будет, - уверил "Кулибин", снимая запачканный в крови кожаный фартук. - Ей нужен покой.

Это радостное известие развеяло липкое чувство тревоги, что Дамокловым мечом висело в воздухе.

- Хвала Господу, - выдохнул Пахом, грузно рухнув на кресло и закрыв лицо ладонями. - Хвала Господу...

- Элиас не любит, когда его так зовут, - заметила Настя.

- Я лишь, того... Это самое... - замялся Пахом, не зная, что и ответить. - Спасибо... Элиас. Теперича во веки я твой должник.