- Глупости, - мягко похлопал Корхонен его по могучему плечу и, повернувшись ко мне сказал:

- Ну, теперь здравствуй, Коленька? - принял меня в свои крепкие объятия старый друг.

- Здравствуй, Элиас, - похлопал я его по спине. - Отвратительно выглядишь.

- Спасибо, на добром слове, мальчик мой, - улыбнулся он. - Всегда об этом мечтал.

- Тебе даже идёт, - улыбнулся я в ответ. - Как тебя угораздило?

- А, долгая история, - махнул рукой Элиас. - Нечего и говорить.

- Друг мой, расскажи, - положил я ему руку на плечо. - Даже представить страшно, как я скучал по нашим беседам.

- Умеешь ты уговорить да задобрить, Коленька, - сдался Корхонен. - Присаживайтесь, сейчас снеди какой подам. На пустой желудок такие дела не делаются. Настенька, яхонтовая моя, пойдем, подсоби старику.

Через минут этак десять молчаливого с Пахомом сиденья, явилась эта парочка с разносами в руках. Настя несла четыре пиалки с фирменным блюдом Элиаса: крупником — похлебки из гречневой крупы с салом, луком и картофелем — чрезвычайно вкусным и питательным кушаньем. У Элиаса на разносе гремели старинного вида расписные чашки с травяным чаем, что разносился ароматами по всей зале, которыми не грешно было надышаться досыта.

- Чем богаты, тем и рады, - заявил Корхонен.

- Благодарим покорно, - кивнул Пахом, схватившись за серебряную ложку.

- Друг мой, это восхитительно, - заявил я, прикрыв глаза от блаженства. - Каждый раз как в первый.

- А помните, тогда, в юности, когда ещё папенька жив, - вспоминала Настя, - стол ломился под кушаньями, и блюда не умещались на нем.

- Были времена, - кивнул Элиас, с шумом отхлебывая похлебку. - Тогда было обыкновенье все блюда ставить на стол предварительно.

- История началась с холодных кушаний, - подхватил я. - С окорока ветчины и с буженины, прошпигованной чесноком...

- А затем следовали горячие, - продолжила Настя. - Зеленые щи и раковый суп, сопровождаемые подовыми пирожками и слоеным паштетом; непосредственно затем подавалась ботвинья со льдом, с свежепросольной осетриной, с уральским балыком и целою горою чищеных раковых шеек на блюде...

- Соусов было только два, - снова я, - с солеными перепелками на капусте и с фаршированными утками под какой-то красной слизью с изюмом, черносливом, шепталой и урюком. Соусы были уступка моде. Папенька их не любил и называл болтушками. Потом показывались чудовищной величины жирнейший индюк и задняя телячья нога, напутствуемые солеными арбузами, дынями, мочеными яблоками, солеными груздями и опенками в уксусе; обед заключался кольцами с вареньем и битым или дутым яблочным пирогом с густыми сливками. Всё это запивалось наливками, домашним мартовским пивом, квасом со льдом и кипучим медом...

- Только вот все эти явства даже рядом не стояли с крупником Элиаса, - поставила точку Настя.

- Пахом Никифорович, вы уж простите этих былых баловней, - сказал Элиас. - Развонялись чего-то.

- Пустое, - ответил здоровяк, протирая от бульона бороду и откинувшись на спинку кресла. - Я о таких блюдах даже и не слыхал, так что оно мне душу не терзает. А вот как про вашу похлебку теперича позабыть, ума не приложу. В чем ваш секрет?

- Долгие годы стараний и ошибок, только и всего, - ответил Элиас, откладывая ложку.

Только когда мы принялись за чай, мой старый друг все таки рассказал свою историю.

Как оказалось, в тот роковой день, во время покушения на царя, когда прогремел взрыв на Императорской площади, получивший ранение Кархонен, так и не доехал до госпиталя, в который я его отправил на экипаже скорой помощи. Вместо того, упрямый чухонец вышел на мостовой, добрался до своей лавки и наглухо заперся в ней, чтобы спокойно зализывать свои раны. Как оказалось, это решение было ничем иным, как божьим промыслом: доберись он до госпиталя - съели бы его со всеми потрохами. С тех пор Элиас по - тихоньку и приспособился к новой жизни. Страшное же своё увечье он получил годом позже, исключительно по своей рассеянности и пренебрежения техникой безопасности: лопнула трубка на экспериментом прототипе Глушила, ошпарив его лицо кипящим маслом...

- Я думал, что ты погиб, Элиас, - отпустил я взгляд, помешивая ложкой пустую чашку, когда друг закончил свой рассказ. - Оттого и в город не совался.

- Вот и хорошо, что так думал, - махнул Элиас. - По правде говоря, вас и сейчас тут быть не должно.

- Никого тут быть не должно, - заключила Настя. - Здесь не место для живых. Кстати, Пахом Никифорович...

- Просто Пахом, Анастасия Александровна, прошу вас... - прервал её здоровяк, тихонько поставив чашку на мраморный стол.

- Пахом, - кивнула Настя, - отчего вы не уходите из города? Что вас останавливает? Ума не приложу.

- Есть у нас тут один деятель, царек местный, Бароном кличут...

- Случаем, не глава ли это Табора? - уточнил я.

- Он и есть, - кивнул тот.

- И что же? - удивилась Настя. - Всего лишь один человек чинит вам препятствие?

Элиас достал из ящика за креслом мешочек сушеных яблок и положил на стол.

— Тут вот какое дело, Анастасия Александровна, — произнес здоровяк. — Барон этот, он… он своего рода гений. Гений всамделишний, а не шут какой-нибудь из бульварных романчиков. За каких-то полгода он сумел устроить так, что все кругом стали в нём нуждаться.

Судя по тому, как Пахом замялся на слове «нуждаться», эти речи не доставляли ему удовольствия. Однако он продолжил:

— Поначалу все было весьма неплохо: жили себе как в сумасшедшем доме, потому как многих хитростей еще не знали.

Элиас поддержал его:

— Пахом правду говорит. Поначалу держался барон наособицу, пока не смекнул, как делать на гнилостном тумане хорошие деньги, перегоняя его в желтуху. Я слышал, мол он много экспериментировал: испытывал препарат на своих друзьях-евреях. Выдавал, наверное, за морфий. Но в итоге многих поубивал, и тогда евреи обозлились на него.

— Кроме некого Копельмана, — заметил Пахом.

— Именно, - согласился Корхонен. - Он правая рука барона и ведет за него все дела в Петербурге. Коленька поди знает, - кивнул Элиас в мою сторону. - Так вот, барон этот, построил на желтой гадости маленькую империю и деньги гребет обеими руками, но вот на что их тратит — одному богу ведомо.

— Здесь, под землей? - спросила Настя.

— Точно, — кивнул Пахом. — Кредитные билеты здесь мало чего стоят. Подозреваю, деньги у него уходят на металл, на всякие детали, шестеренки и все такое прочее. Делать машины из воздуха он пока не умеет, а от металла с поверхности, как правило, никакого толку.

— Почему?

Ответил Элиас:

— Из-за гадкого тумана все ржавеет с невероятной быстротой. Если металлические детали хорошенько смазывать, можно замедлить процесс. А у барона есть какая-то особая мазь — вроде гончарной, — которая неплохо защищает сталь.

— Он безвылазно сидит в своем секторе, — сообщил Пахом. — Сам себя объявил королем, а в Табор, как и раньше, никто особо не суется. Хотя поблизости до сих пор живет кое-кто из еврейской общины — на границе их старого квартала.

- Зачем барону столько металла? - спросил я, подкручивая усы. - Быть может, он просто наживает капитал и, в один прекрасный день, упорхнёт в лучшую жизнь.

- Вот поди да спроси, - махнул Элиас. - Говорят ведь тебе, что барон - безумец.

- Тем более, он контролирует почти все, что происходит в городе, - пояснил Пахом. - Вся контрабанда под его ногтем. Чтобы вывозить отсюда желтуху, надобно платить барону налог; и всем худым на совесть преступным элементам, которые потом вываривают отраву, приходится отваливать коврижки за рецепт. Еще ведь есть перевозчики, распространители — они все тоже ему платят. Для каждого у него находится кредит — мол, отдашь потом из прибыли. Но как-то так выходит, что никто еще пока не сумел расплатиться с ним до конца. Всплывают проценты, комиссии и прочие фокусы, и в результате человек понимает, что принадлежит ему с потрохами...

— Даже вы... - сделал я вывод.