Пахом заерзал.
— Больше года уже миновало. А ему все мало. Всегда выясняется, что мы еще что-то должны. Деньги, сведения. Конца не видать.
— А если откажетесь отдавать? - нахмурилась Настя.
Здоровяк скривил рот, подбирая слова.
— Он придет и заберет своё, госпожа Анастасия. У него всюду глаза и уши, а Плащуны и рады ему служить. В подполье свои порядки. С одного кабака, как бы не хотелось, сыт не будешь, а кушать страсть как хочется. Мы… мы тут занимаемся такими делами, что… если о них прознают за пределами города, то мигом окажемся пред очами судьи. Барон на этом играет: угрожает, что всех нас вышвырнет и оставит на милость закона — какого уж ни есть. А слово он свое держит...
На некоторое время воцарилась тишина, нарушаемая лишь неугомонным тиканьем часов.
- Выходит, барончик этот - ещё та напасть, - сделала вывод Настя. - Похлеще даже этого ядовитого тумана и кадавров.
- Так-то оно так, - потянулся Элиас к яблокам. - Только вот кадавры когда - нибудь истлеют, барон, быть может, случайно помрёт, а вот с туманом этим проклятым всё уже не слава богу.
- Что ты имеешь этим сказать, Элиас? - нахмурил я брови.
- А то, Коленька, - пояснил Корхонен, - что туман каждый месяц сгущается. Раньше по ночам было видно звезды, а теперь только луну, да и то если светит ярко. Мне видится, что рано или поздно, — начал он, отодвигаясь вместе с подушкой и усаживаясь так, чтобы удобнее было говорить, — случится знаете что, господа хорошие?
— Нет, - помотал головой Пахом
— Однажды миазмов в тумане станет слишком много. Однажды дойдёт до ближайших городов. И вот тогда, наступит судный день…
— Мрачная выходит картина, - почесал щеку Пахом. - И сколько, по-вашему, на это уйдет времени?
— Не могу знать. Год, два. Не угадаешь. Но мы здесь учимся как-то с этим жить. До совершенства еще далеко, но ведь справляемся вроде бы? Быть может, придет день, когда наши знания пригодятся остальному миру. И даже если я беру шибко высоко и до такого никогда не дойдет, то одно скажу наверняка: не сегодня так завтра Петербург тоже утонет в крови.
- Я этого не допущу, - решительно сказала Настя. - Расшибусь, но лекарство найду.
- Непременно найдешь, Настенька, - ласково улыбнулся Элиас. - Кто, если не ты?
- Только для начала отправимся в Императорскую лабораторию и найдем мои записи.
- Ничего искать не нужно, Настенька, - помотал головой Корхонен, выуживая из-под кресла потрёпанную кожаную сумку. - Всё здесь. Возьми...
У Насти от волнения, казалось, остановилось сердце. Она живо вскочила с кресла и приняла сумку, так и застыв как статуя. Неясные пока, но значительные мысли, видимо, толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в её голове, ослепляя своим светом.
Вместе с блеском её глаз, ворвалась в залу слабая надежда, что, может быть, еще не все пропало, не все кончено…
- На твоих хрупких плечах тяжелое бремя, Настенька, - сказал Элиас. - Никто, кроме тебя, его не осилит. - А ты, Коленька, должен сестрицу домой доставить, в целости и сохранности. Усёк?
- Усёк, - кивнул я. - Как нарочно, сегодняшней ночью, с Императорской пристани отходит дирижабль моих новых знакомых.
- Надежные? - прищурился Кархонен.
- Других не имеется, - пожал я плечами.
- Я вас провожу, - заявил Элиас. - Под землей пройдем.
- Я подсоблю, - приосанился Пахом.
- А за Пелагеей кто смотреть останется? - задал резонный вопрос Элиас.
- Не подумал, - почесал затылок здоровяк. - Каюсь.
- То - то же. А вы двое, собирайтесь. Не будем медлить.
- Я готова выдвигаться сию же минуту, - объявила Настя, крепко обняв сумку.
- С вашего позволения, мне нужно попрощаться, - сказал я, и скорым шагом покинул залу.
Держа за руку Пелагею, что как-то осунулась и стала похожа цветом лица на прекрасную восковую куклу, я думал о том странном чувстве, что сейчас терзало мою душу. Нет, это не первая любовь, которой бойкие перья романистов дают какой-то монополь над воспоминаниями молодой дружбы. Первая любовь потому так благоуханна, что она забывает различие полов, что она — страстная дружба. Со своей стороны, дружба между юношей и девицей имеет всю горячность любви и весь ее характер: та же застенчивая боязнь касаться словом своих чувств, то же недоверие к себе, безусловная преданность, та же мучительная тоска разлуки и то же ревнивое желание исключительности. Нет, это не она. Я помню это чувство, которое испытал впервые в юности, но тогда я не угадал этого назначения и увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных. Моя любовь никому не принесла тогда счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться. Так нищий, томимый голодом в изнеможении, засыпает и видит перед собою роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся — мечта исчезает, оставляя лишь голод и отчаяние...
И вот через годы, словно в наказание за постыдную жизнь, пройдя мытарства, из горнила которых я вышел тверд и холоден как железо, утратив, казалось, навеки пыл благородных стремлений, вот оно - снова то чувство.
Однако, люди моей профессии, что каждый божий день ходят по лезвию ножа, невольно обрекают своих близких на муки сердечных переживаний: вот, сегодня ты улыбаешься за чаепитием в кругу семьи, а завтра, комки земли со стуком падают на крышку твоего гроба.
Не знаю, имею ли я право на подобный поступок...
- Можем выступать, - объявил я, возвращаясь в залу.
Прощание с Пахомом вышло коротким, малословным, но весьма теплым. Крепко пожав ему руки, мы нацепили свежие маски и выдвинулись в путь.
Когда наша троица вышла на поверхность, в чёрном небе дрожала мутная луна. Было так тихо, точно земля остановилась в беге и висит неподвижно, как маятник изломанных часов.
И в тишине, спокойной, точно вода на дне глубокого колодца, всё кругом было облечено чем-то единым и печальным, словно ряса монаха.
Даже шорохи платьев, звуки наших шагов, неожиданные и ненужные, ничего не поколебали в тёмном, устоявшемся молчании душной ночи, насыщенной одуряющим, сладковатым запахом разложения.
Где-то поодаль, внизу, на Императорской пристани, виднелись две огромные бетонные мачты, к котором был пришвартован знакомый дирижабль, окутанный дымкой ядовитого тумана.
- В этом секторе спокойно, - объявил Элиас, - Гляжу, твои друзья на месте, Коленька. Ступайте скорее.
-А как же ты? - взволнованно спросила Настя, схватив Корхонена за руку.
- И впрямь, Элиас, - поддержал я сестрицу, - пойдем с нами. Пристроим тебя, найдем дело по душе. Будешь кататься, словно сыр в масле.
- Нет, мои хорошие, - помотал головой наш старый друг. - Тут мой дом. Я прожил здесь всю свою сознательную, долгую и насыщенную жизнь. Здесь мои душа и сердце, здесь моя память. У меня всё есть, правда, я бы отдал многое взамен тем замечательным круассанам с вишневой начинкой, - даже сквозь маску, было ясно, что Элиас сейчас мечтательно улыбается. - Я всеми силами люблю этот город, - продолжил он. - Пускай он умер, но надеюсь, что ты, Настенька, найдешь лекарство и, быть может, этот славный город ещё восстанет из пепла. Пусть хоть для потомков. От того, заклинаю вас - ступайте с Богом и не поминайте лихом. И к тому же, как мне бросить бедную Пелагею? Теперь я за нее в ответе.
Услышав это имя, сердце моё екнуло такой тоской, так болезненно сжалось и так упало, что казалось, будто я свое существование поставил на роковую, предательскую карту, которая мне изменила. В это мгновение, в первый раз в своей жизни я сознательно и серьезно почувствовал, что люблю. Что мне кровно дорога та девица, что лежит сейчас при смерти. Но спасение тысяч жизней, перевешивала сейчас чувства одного человека на чаше жизненных весов. Я должен оберегать Настю и отвезти её домой, должен...
