Половой, конопатый мальчишка лет двенадцати, в старенькой, но чистой рубахе, принес пресные щи с краюшкой черного хлеба, миску остывшей гречи с грибами, да чашку яблочного компота.

– Господин хороший, чего ещё желаете? – бойко спросил мальчишка.

– Это всё, – улыбнулся я в ответ.

– Коли надумаете – зовите. Это я мигом!

– Как тебя зовут?

– Егоркой звать, – ответил тот, вытирая нос рукавом.

– А по батюшке?

– Трофимович...

– Вот, держи, Егор Трофимович, – подмигнул я, протягивая медяк. – За хорошую службу.

– Спасибо, господин хороший, – смущенно улыбнулся половой. – Не смею более отвлекать.

Я стал хлебать щи, поглядывая исподлобья на обстановку: на стойке стояли крошеные огурцы, черные сухари и резанная кусочками рыба; всё это очень дурно пахло; рядом тучный мужчина, в щегольских сапогах с большими красными отворотами, мерно протирал стаканы грязным полотенцем; он был в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а всё лицо его было как будто смазано маслом, точно железный замок; тут же стоял мальчишка лет четырнадцати, который подавал, если что спрашивали.

В столь поздний час мальчишкам этим полегче, не то что, скажем, в праздничные дни, когда к вечеру трактир сплошь битком набит пьяными, что даже места нет. И вот лавирует половой между пьяными столами, вывертываясь и изгибаясь, жонглируя над головой высоко поднятым подносом на ладони, и на подносе иногда два и семь — то есть два чайника с кипятком и семь приборов.

И «на чай» посетители, требовавшие только чай, ничего не давали, разве только грош, да и то за особую услугу.

— Малой, смотайся ко мне на фатеру да скажи самой, что я обедать не буду, в город еду, — приказывает сосед-подрядчик.

И «малой» иногда по дождю и грязи, иногда в двадцатиградусный мороз, накинув на шею или на голову грязную салфетку, мчится в одной рубахе через улицу и исполняет приказание постоянного посетителя, которым хозяин дорожит. Одеваться некогда — по шее попадет от буфетчика.

Или, например, извозчик приказывает:

— Сбегай-ка на двор, там в санях под седушкой вобла лежит. Принеси. Знаешь, моя лошадь гнедая, с лысинкой.

И бежит раздетый мальчуган между сотней лошадей извозчичьего двора искать «гнедую с лысинкой» и «воблу под седушкой».

Сколько их заболевало воспалением легких, скольких после оплакивал безутешный родитель...

Да и с пьяных получать деньги было прямо-таки подвигом: полчаса держит и ругается пьяный посетитель, пока ему протолкуешь.

Протолковать, к слову, опытные ребята умели, ведь в этом их доход и был: половые жалованья в трактирах не получали, а еще сами платили хозяевам из доходов или определенную сумму, начиная от трех рублей в месяц и выше, или двадцать процентов с чаевых, вносимых в кассу.

Так и живут. Участь, конечно, их нелегка, что и говорить...

– Эй, болван, собачий сын! – стал кричать один забулдыга, отвлекая меня от этих мыслей. – Где наше пиво, скотина?!

На крик прибежал тот юркий половой, что подал мне ужин, и стал с усердием кланяться:

– Господа хорошие, пива только притащили, сию минуту подадим.

– У меня уже и в горле сухо! – горланил тот, схватив полового за ухо.

– Ай – ай – ай! – сморщился мальчишка, привстав на цыпочки. – Дядечка, отпустите! Больно!

– Вот сейчас как всыплю тебе, гадёныш! Будет тебе наука! Впредь расторопней станешь! - злобно плевался плешивый пропойца с омерзительной физиономией: косой, рябой, с огромным родимым пятном на щеке и угрями на носу.

Собутыльник его, безобразный, узколобый, с чрезвычайно развитым затылком и налитыми кровью глазами, только громко хохотал, являя миру свои редкие, до корней прогнившие зубы.

Забулдыга широко замахнулся, однако, влепить оплеуху не успел – я крепко держал его руку.

– А ты ещё кто таков?! – повернул он ко мне голову.

– Не бери грех на душу, – сказал я, строго взглянув ему в глаза.

– Чаво – о?!

Тут он качнулся, и его левая рука прошла мимо моего лица. Я подхватил его под локоть, продолжая движение подвернулся, и перебросил через себя. Забулдыга с глухим стуком грохнулся на пол и застонал, держась за ушибленное седалище. Следом, точный удар по склочной бороде выбил из него сознание.

Как только я выпрямился, тут же, сзади, получил удар бутылкой по макушке. Толстое стекло разлетелось, а в глазах моих заискрились звезды. Я схватился за мокрую голову, отшагнул в сторону и своевременно развернулся: второй пьяница бросился на меня с разбитым горлышком в руках.

Я нырнул под его руку и вставил кулак под дых. Тот глухо крякнул, тут же получив левой в слабую печень. Этого хватило, чтобы тот свалился кулем и стал корчиться от боли.

Вокруг воцарилась тишина.

– Возьмите, господин хороший, – подал мне полотенце конопатый Егорка. – У вас кровь идёт.

Я кивнул благодарно и направился к выходу, зажимая полотенцем ушибленную макушку. Есть уже не хотелось, от того что мне сделалось дурно: голова гудела, а к горлу подступала тошнота.

В полдень следующего дня, из Рязанской губернии пришла телеграмма со списком крестьян. Их набралось аж двести человек, опросить следовало каждого и никак иначе.

Дабы провернуть подобное дело, я разбил город на участки, и десятки агентов принялись порайонно допрашивать всех помещенных в списке рязанцев. Их подробно расспрашивали о жизни и работе в Петербурге, будто ненароком справляясь и об убитом земляке. Конечно, предпринятая работа могла оказаться стрельбой по воробьям из пушки, но иного способа у меня не было и волей - неволей я остановился на этом.

Прошло уже несколько дней, а результата всё не было. Давеча, звонил Фёдор Михайлович, лишь чудом застав меня на месте, справлялся об успехах, и, дав пару ценных наставлений бросил трубку. После Купцова, тут же позвонил один из агентов и сообщил, что при опросе рязанцев, проживавших во Втором Парголово, выяснилось, что одна из чайных была недавно продана старым владельцем - рязанским крестьянином Михаилом Бобровым. Причем чайная эта носила громкое название «Европа».

Услышав это название, нутро моё затрепетало, словно у ищейки, взявшей след.

Европа - это было уже ценное указание, принимая во внимание бред приказчика.

Я принялся за поиски этого самого Боброва. Во Втором Парголово его знали почти все и в один голос говорили, что, продав чайную, он уехал на родину, в деревню. Но агент, снова посланный в Рязанскую губернию, выяснил, что Бобров туда не появлялся.

Однако, через три дня пронесся слух, якобы в том же Парголово, Бобров приобрел один кабак и, отремонтировав его, открыл под той же вывеской - «Европа». Слух подтвердился. Бобров был немедленно арестован и привезен в контору. Он оказался крошечным человечком с птичьей физиономией и с черными бегающими глазками.

Конечно, вину свою он упорно отрицал. Обыск на его квартире ничего не дал, но детальный осмотр его белья, платья и обуви лишь усилил мои подозрения, так как в рубце между заготовкой и подошвой сапога были обнаружены следы старой, запекшейся крови. Присутствие ее Бобров объяснил своими нередкими посещениями бойни. Между тем химический и микроскопический анализы, который я направил в лабораторию к Настеньке показали, что кровь человеческая. Полуистлевший воротник рубашки, найденный в печке, несмотря на свой крохотный, чисто детский размер, приходился Боброву впору.

Наконец, сравнение почерков хитроумной записки и торговых книг трактира «Европа» подтвердило их тождество. Но несмотря на эти улики, Бобров продолжал все отрицать.

Потребовав точного отчета об его местожительстве со дня убийства до дня открытия трактира, я получил адреса трех углов, последовательно им перемененных за этот промежуток времени.

Сделав в них обыски, мы ничего не нашли. Однако, в первой квартире хозяйка указала, что до того, как поселиться у нее, Бобров жил месяца три напротив, у сапожника, снимая там комнатку.