Пахом начал возиться с перевязью. Агафья между тем нашла меня глазами и тихо сказала:

— Пора, Николай Александрович. Итак, по дурости своей, протянули.

Стянув с головы маску и засунув её под мышку, Пахом поинтересовался:

— О чем это вы, госпожа Агафья?

— Его укусили, - пояснила она, - Сейчас пусть снимет перчатку, и мы посмотрим.

— Снимайте, Николай Александрович, — приказал, поднимаясь Пахом. — Ну же. Коли повреждена кожа, то чем больше мы бездействуем, тем неприятнее будет лечение.

- Пахом дело говорит, - с дрожью в голосе сказала подскочившая Пелагея.

Я лишь кивнул и побрел к печи.

Остановившись на почтенном расстоянии, преклонил колени на перепачканной копотью ступеньке, снял маску, очки и котелок. А потом, зубами распутав завязки на запястье, стащил перчатку. На тыльной стороне кисти, чуть ниже мизинца, проступил багрово-синим полумесяцем синяк. Я поднес кисть к глазам, повернул к свету и пристально стал разглядывать.

- Ну и как? — подал голос Пахом.

- Как по мне - весьма недурно, — откликнулся я.

- Позвольте убедиться, Николай Александрович...

Вся комната затаила дыхание, только беспокойные мехи раздувались и сопели, гоняя воздух по трубам.

После паузы Пахом сказал:

- Вам повезло, Николай Александрович. И перчатки у вас просто отличные.

- Отличные, — согласился я. Меня охватило такое облегчение, что больше ничего в голову и не пришло.

Баюкая пострадавшую руку, я привстал с колен и как следует уселся на ступеньку. Пелагея ободрительно похлопала меня по плечу и подошла к Агафье.

- С Ильей Федоровичем скверно вышло, - обняла она женщину. - Не падайте духом.

- Приложу все усилия, спасибо тебе.

Темноглазые цыгане отирались у печи, поджидая, когда можно будет вернуться к своим хлопотам. Пахом ощутил их молчаливое нетерпение первым и обратился к товарищам:

- Так, граждане. Хватит мешать нашим кучерявым друзьм. Чтобы свежего воздуха под землей хватило на всю ночь, мехи должны поработать еще пару часов.

Здоровяк пригнул голову — то ли поклон, то ли кивок — и произнес несколько слов на цыганском. Было ясно, что он сейчас поблагодарил хозяев и извинился перед ними.

Когда мы направились к одному из боковых туннелей, они натянуто заулыбались и закачали головами, неумело скрывая облегчение.

Со чмоканьем, словно забитые воздушные шлюзы, открывались и закрывались двери. Плавно изгибаясь, коридор, освещенный ржавыми канделябрами, уводил куда-то вниз.

- Так это и есть Хранилища? — поинтересовался я.

- Не совсем, — отозвался Пахом. — На самом деле тут всего одно хранилище — просто имя прижилось. Все остальное, по сути своей, спальные места. Не шибко чисто и удобно, зато вполне себе безопасно. Собственно, вот ваша комната, Николай Александрович.

Я заглянул внутрь и увидел ровно то, что было обещано: худо-бедно прибранную, более или менее удобную на вид каморку с двумя кроватями, столом и рукомойником. У дальней стены протянулись три трубы, исходивших паром, а в углу висел облезлый киот с распятием, который смотрелся в этой комнате весьма чуждо.

- Обратите внимание на трубы, — сказал Пахом. — Они здесь для тепла, но прикасаться к ним не советую. Сразу получите ожог.

- Спасибо, что предупредили.

- Клозет у нас в конце коридора. Толком не запирается, да и пахнет там не луговыми цветами. Воду можно найти рядом с котельной. Она хранится в бочках сразу за дверью.

- Прямо царские палаты, — сказал я, разглядывая обстановку, что походила на грязную келью.

- Располагайтесь, - кивнул Пахом и удалился прочь.

Выскочив из сапог, я переместился на койку и улегся на затхлую подушку. Сил не осталось даже на то, чтобы уснуть, оттого я просто глядел в потолок, слушая тяжелую, угнетающую тишину, изредка прерываемую странными звуками.

Через некоторое время дверь моих "покоев" скрипнула и в проеме показалась голова Пелагеи.

- Николай Александрович, ну ты как?

- Жить можно. Проходите, милости просим, - сказал я поднявшись. Настроение моё как - то само собою приподнялось и мне сделалось не столь одиноко.

- Это можно, - ответила девушка, присаживаясь на край соседней койки. - Ты ничего худого не подумай, просто не хочу коротать ночь в компании этих старых дурней. Они-то ко мне со всей душой, да только я такую опеку вряд ли вынесу.

- Даже и в мыслях не было.

- Вот и славно.

- Как там госпожа Агафья?

- Горюет, но она сильная.

- Не сочтите за наглость, - сказал я, смутившись, - но меня гложит любопытство...

- Хочется знать как она потеряла руки?

Я кивнул.

- Собственно, это не секрет, - пожала плечами Пелагея. - Правую она потеряла, когда все мы бежали из города, потому что остаться означало смерть, а то и хуже. Жили мы в девятом секторе третьего кольца - на Третьей Портовой.

- Мы?

- Да, мы. Агафья подобрала меня со свалки совсем крохой, и с тех пор она мне как мать. Родная моя семья вся померла от кори: отец, мать, и пятеро братьев.

- Прости, ради бога. Я не знал...

- Не бери в голову. Так вот, Агафья со своим супругом, Василием Егоровичем, держали там одно заведеньице, туда много кто заглядывал — по большей части мужчины. Старые портовые крысы, рыбаки в промасленных дождевиках, старатели со своими пожитками, бренчащими на спине, и дела шли весьма неплохо. Подавали в основном пиво. Откашлявшись, она продолжила:

- И вот, в один из погожих деньков пришла беда: мертвые пришли дабы питаться живыми. Эта зараза застала нас с Агафьей на рынке — мы как раз закупали продукты, когда началась паника. Василий Егорович остался в тот день в трактире.

Везде уже сооружали временные преграды из хлама всякого толку. Помогали они плохо, но все-таки помогали, так что рабочие трудились вовсю. При первой же возможности, как только прошла основная волна паники, мы пробрались через ограждения и побежали в трактир.

Но там его было не видать. Трактир казался пустым, окна выломаны. Люди разбивали стекла и промышляли грабежом. Мне даже не верилось: воровать в такое время!

Зайдя внутрь, я начала его звать, пока он не откликнулся откуда-то из задней части дома. Тогда я перемахнула через прилавок, вломилась в кухню и увидела его на полу, всего истерзанного и залитого кровью. Агафья вбежала следом.

Кровь в основном была не его. Он застрелил троих безумцев, которые загнали его в угол — как волки оленя, вы же знакомы с их повадками, — и сидел теперь в компании трупов, но его сильно покусали. У Василия Егоровича откусили ухо и часть ступни, а глотку ему наполовину вырвали...

Она вздохнула и еще разок прочистила горло.

— Он умирал… и, как оказалось, обращался. В ту пору мы совсем еще не знали про эту болезнь, так что Агафья не побоялась к нему подойти. Василий Егорович вяло покачивал головой, глаза у него высохли и стали желто-серого оттенка.

Вместе мы попытались поднять его с пола — хотели дотащить до госпиталя. До чего же глупая мысль была. К тому времени все улицы перегородили, и помощи было бы негде искать. И все-таки мы поставили его на ноги. Он был не особенно крупный мужчина.

И тут он полез драться. Сцепившись, мы рухнули у прилавка. Когда снова удалось поднять его, с ним уже было кончено. Он начал постанывать и пускать слюни — яд, проникший в его тело через укусы, сделал свое дело.

Вот тогда-то все и случилось. Тогда он Агафью и цапнул.

Всего лишь прокусил большой палец — совсем неглубоко, но этого хватило. И тогда наконец стало ясно, что его больше нет, будто мало было пожелтевших глаз и невообразимой вони изо рта, как от дохлой лошади на улице. Василий Егорович никогда бы не причинил нам зла...

Она опять закашлялась, однако глаза ее, мерцавшие в свете свечей, оставались сухими.

Тут снова засвистели трубы, и Пелагея притворилась, что замолчала из-за них. Затем она продолжила рассказ:

— Надобно было его сразу убить. Он заслуживал, чтобы с ним поступили по-человечески. Но я тогда слишком перепугалась — и ненавижу себя за это. Ну да что уж говорить, дело-то сделано, точнее, не сделано, и ничего уже не поправишь. В общем, мы оставили его, и бегом добежали до церкви Святого Петра, где нам дали отлежаться и выплакаться.