Разглядываю расслабленное счастьем женское лицо, считываю каждую выглядывающую из-за угла морщинку, идеальные меленькие поры и темненькие пятнышки… От яркого кубинского солнца у мамы вылезли веснушки на носу? Тут же прикасаюсь пальцами к своему овалу, пальпирую раскаленную полуденной жарой кожу и нежно расцарапываю щеки, словно скраб природный наношу. А у меня? Как я выгляжу? Наверное, по-бабски безобразно?

— Детка? — родительница тянется к моей руке. — Как ты себя чувствуешь? Дочь, ты меня сейчас действительно, по-настоящему, очень-очень сильно пугаешь. Плохо, да? Опять? Голова болит или кружится, а живот болит или тянет? Милая!

— Нет-нет! — отмираю. — Все нормально, — засовываю нос за прилавок и кивком указываю на то, что хотела бы в качестве сладкого «гарнира» к основному блюду взять. — Карамель и орешки! Мама, а так можно?

Она переводит мое пожелание на испанский язык и с облегчением вытирает влажный лоб.

— Жень, пожалуйста, больше не замирай так. Это как-то слишком настораживает, до чертиков пугает и заставляет волноваться. Мне ведь, рыбка, не двадцать лет, я плохо переношу такие перегрузки — пора бы это уже знать.

— Не хотела. Извини меня.

Похоже, она меня прощает — вытягивает руку и, обняв за открытое плечо, прислоняется ко мне бочком.

— Прекрасное утро, волшебный день — мы с тобой вместе, как раньше. Только, — мама, глотая слезы, на шепот переходит, — наша Томочка уже ушла.

— Угу, — опускаю голову, рассматривая свои носки, тереблю волнистую кромку недлинной воздушной сарафанной юбки. — Угу-угу, ш-ш-ш.

— Дрожишь? Замерзла? Тебя морозит? Что? Нервничаешь? Жень, ответь, пожалуйста, я задаю тебе вопросы! Надень-ка это, зачем сняла? — она подает мне джинсовую коротенькую куртку и терпеливо ждет, пока я с негромким сопением просовываю руки в рукава. — Спасибо, моя хорошая, — принимает два рожка с практически декоративным лакомством у уличной торговки и напоследок улыбающейся полной женщине желает. — Хорошего дня! Передавай привет мужу! Пока-пока.

Облизываю воздушный сладкий пик и, стараясь не замазаться губами, резцами и лопатками выбираю ореховые крошки со сливочной волны. Мы медленно отходим от прилавка, оглядываясь по сторонам.

— Ну как? — мать замечает мою неоднозначную игру с продуктом.

— Вкусно! Даже очень! — улыбаюсь и кончиком языка провожу по своей верхней губе. — Жирненько и сытно!

— Вот и замечательно! День со старшей, очень взрослой, дочерью, но все еще с моей малышкой! В тишине и праздности! А главное, наедине! Это разве не счастье! Материнское, то самое, самое-самое, долгожданное! То, о чем все говорят, когда ты имеешь ребенка женского пола! Будет дочь — «мать, ты отдохнешь»! Так принято считать? С девчонками, мол, никаких проблем! Помощница и собеседница, а также союзница и мамина защитница! Ох-хо-хо! Женька — это все ты?

— Я не знаю…

Тебе, любимая, виднее!

— Пройдемся по набережной или посидим? — останавливается и ждет моего решения. — Что скажешь, если, например, вон там… Смотри! Есть свободная лавочка и свежий воздух. Поедим, поговорим, примем солнечные ванны. Погода и настроение располагают. М? Младшенькая Рейес, возражения есть?

Отрицательно киваю и, стараясь не отставать, следую за шустрящей матерью на пока еще пустующее место возле воды. Родительница оказывается возле лавочки быстрее, она разворачивается ко мне и, подняв руку, машет, словно приглашает, а выискивающим, прогуливающимся или просто праздно тут шатающимся уже сигнализирует, что место занято и никому не следует на что-то большее надеяться и посягать. Мать скидывает свою сумку и плюхается на жестко сплетенное сидение, затем раскидывается на окрашенных в медовый деревянных брусьях, укладывается всем тылом на очень выпуклую спинку колесом и задирает ноги, затянутые в белые брюки на какой-то каменный грибок.

— Пару часиков, ребенок? — поднимает темные очки на лоб, затем сдвигает выше, на макушку, с увесистым размахом сдувает волнистую прядь, неосторожно выскочившую ей на гладкий, в потную крапинку, смуглый лоб.

Два часа сидеть на улице? Нет-нет, я так точно не смогу. Сдохну от безделья и накатывающих, как волна, мыслишек.

— У меня есть работа, — откусываю кусок мороженого. — Надо закончить, а потом можно…

— Тихо-тихо, заторопилась сразу. Какая работа? — предлагает свой платок. — Вытри, грязнуля. Отменные сладости на кончике носа и нижней губке. Пчелы покусают, убирай.

Действительно, какая? Я тут, как в раю. А вот пчелы, осы… Это жесть! Зудящие твари окончательно меня достали — я, как коростовая, щедро каждый вечер чешусь!

— Мам! — исподлобья разглядываю расслабленное тело на сидушке.

— Полтора месяца семейной тишины. Я права, Евгения? Что такое, что за грозный вид? Женька, дыши глубже, размереннее, спокойнее, а теперь, — мать втягивает носом воздух и говорит, — фух! Выдыхай! Все ведь хорошо, нормально! И потом, — устраивает шею на краю спинки деревяшки, демонстрируя пока еще не слишком загоревшую свою гортань, — ты и отец… Ваш «Эрудит» по вечерам — это завораживающее нечто. Мило, нежно, по-отечески душевно! Заодно, кстати, и грамматику подтянем, а то стали отвыкать, у Мигеля вообще проблемы с этим… Это двуязычие, плюс мексиканский английский в школе, их дружки с непонятной родословной, метисы, мулаты, индейцы, мексиканцы, и, наконец, старая традиционная Европа! Сплошное наречие и наговоры. Гринго в кубинских прериях! Мигель — славный потомок партизанов! Гордый маленький человек! Ну же, ребенок, улыбнись! Ведь все отлично! Я очень рада вашему с отцом сближению. Правда-правда, говорю, как есть! Это надо было сделать раньше, но ты, детка… Баран, Эухения, барашек, хоть и женского пола! Носительница прекрасного золотого руна! Упертая и беспощадная…

Да-да! Это все тоже я!

— Ага, — перебиваю и, повторяя в точности за мамой позу, усаживаюсь, внимательно с прищуром рассматривая темно-синюю краску залива. — Да, да, мам, я очень стараюсь.

— Стараюсь? Что за чушь? Но все равно спасибо, — трогает мою сжатую на коленке ладонь. — Спасибо, спасибо. Ты не представляешь, как это важно. Вся моя семья здесь, любимые, родные люди, а ваше общение — это стопроцентно то, чего я с колоссальным усилием добивалась на протяжении стольких лет.

— Как так вышло, мама?

Я задала простой вопрос и очень резко замолчала.

— Вышло? — мать удивленно изгибает бровь. — Что ты имеешь в виду? Где? И когда? О чем речь?

Есть некоторое подозрение, что родительница прекрасно поняла меня, но все-таки упорно делает вид, что чего-то как-то несколько недоумевает. Пожалуй, немного уточню для протокола.

— Он ведь, Франциско Рейес, мой отец, — останавливаюсь со звукоизвлечением на несколько минут, со сведенными к носу глазами рассматриваю то, что от сливочного с выбранной подливкой в моих руках осталось, а затем, вскинув на соседку осмысленный прямой взгляд, медленно произношу, — сидел в тюрьме… Сколько лет? Неоднократно? Правильно? Да? Статья за воровство, еще как будто за мошенничество, бабуля говорила, что все вынужденно и ему нужно было содержать свою семью! Но… Мам, как он вышел на свободу?

— Отсидел и вышел. Женя, хватит!

— Ну, а ты! И снова он? Неужели… Я никак не уложу в мозгах. Потом ваши заново воскресшие отношения, его приезд к нам, и вот, пожалуйста, мои младшие братья… Это как-то… Я бы… Извини, если позволяю себе что-то бестактное и лишнее, но…

— И что? — обрывает и начинает ноздри раздувать. — Обвиняешь мать, копаешь, словно имеешь на это право? «Это»! «Он бы», «Ты бы», «Я бы»! Замолчи, пожалуйста. Ей-богу, противно слушать. Тебе мало лет, детка. Глупости, глупости, и дебильный максимализм… Ничегошеньки не знаешь, пороху не нюхала. И откуда это все? Издержки профессии — засунь свой нос и докопайся до истины? А цель какое? Хочу все знать, потому что могу? Женя-Женя! Еще раз… Это обвинение, упрек, особое негативное мнение или прямое осуждение и вынесенный безапелляционный обвинительный приговор?

— Нет-нет. Господи! Я опять позволила себе…