— Тамара Калинина. Это не ошибка, Сергей. Все нормально, — старается насильно улыбнуться и протянуть ручонку к моим щекам, — все правильно.
— Можно мне с тобой?
Не отвечает, но головой кивает:
«Ладно уж, давай, герой!».
В полутемном и холодном помещении под Женькину подпись нам выдают урну с прахом, обвязанную тоненькой резинкой с бумажкой, содержащей чудные водяные знаки. Осторожно прикасаюсь к мудреным серо-голубым печатным кружевам, прищурившись, рассматриваю практически невидимый невооруженному глазу траурный узор и задаю вопрос:
— Где она хотела быть похоронена?
Чика помалкивает и не торопится брать сосуд в руки.
— Я отвезу ее, — со вздохом отвечает.
— Куда? Я хочу помочь. Это не обсуждается, так что… Без разговоров! Называй адрес.
— Куба, Гавана, Атлантический океан.
Нет! Нет! Нет! Опять гнилое чувство, страх, блядский ужас… Задроченное пророческое предчувствие!
— Мне можно с тобой? — шепчу ей в ледяное ушко.
Она отрицательно качает головой.
— Это на пару дней, Сергей. Всего три, четыре, ну максимум, пять. Не больше.
— Женя, я хочу познакомиться с твоей семьей. И не собираюсь там мешать. Клянусь. Буду жить в отеле. И потом…
— Дождись меня здесь, в этом городе. А я справлюсь там и вернусь к тебе. Обещаю!
Ничем хорошим это не закончится. Чувствую! Сука! Я все чувствую! Как тогда… Перся, как дешево купленный раб, на адскую крышу двенадцатиэтажного учебного здания, затем усаживался в лифтовую кабину, словно восходил на эшафот, а потом… Допросы, обвинения, отъезд, слишком долгое отсутствие и вот такой финал — Фильченковский развод!
Нельзя нам разлучаться с Женькой. Нельзя! Особенно тогда, когда мы только-только начали друг друга узнавать, тогда, когда подстроились, привыкли к исключительным чудачествам, смирились с пагубными привычками, простили жуткие грехи, стали ближе во всевозможных плоскостях.
— Женя? — пытаюсь взять ее за руку — нет, не дается.
Чикуита пялится на этот цилиндрический ящик и еще чего-то ждет.
— Я не могу поверить. Понимаешь? — отрывается на миг и смотрит на меня. — У меня перед глазами до сих пор стоит ее стеклянный взгляд и широко распахнутый рот, словно для финального глотка. Она задохнулась? Мучилась? Я уснула, Сережа. В тот вечер! Понимаешь?
Да! Я прекрасно помню ее уставшие глаза и страстное желание угодить «Сереже». Она спокойно интересовалась тем, что я намерен делать, куда собрался ехать, зачем и какой в этом ночной толк. Мне следовало с ней остаться. Быть рядом! А не тащиться «на крышу дома моего» для задушевной поучительной беседы с братцем.
— Нет, Жень. Не мучилась. Так устроен организм. Человек даже перед своей кончиной стремится захватить немного воздуха, чтобы сделать последний вдох. Я…
Не буду ничего ей рассказывать! Обойдется! Не надо ей знать то, чему меня старательно учили пять лет. Это не ее парафия, она не для такого рождена!
— Давай пока забудем. Прикрой глазки и постарайся не вспоминать. Едем со мной? К моим домой? — еще раз задаю вопрос.
— Нет, — пытается снять урну. — О, Господи.
Не выходит ничего! То ли прах отяжелел, а ваза в полтонны весом, то ли у Женьки нервный импульс в мышцах тормозит и не успевает за головным сигналом.
— Можно мне? Позволишь?
Скулит, но утвердительно кивает. Размещаемся в салоне, приводим себя в порядок, я предлагаю Жене кофе из всегда имеющегося термоса и чего-нибудь поесть.
— Пирожок? — протягиваю сдобу.
Ледяными ручонками вжимается в большой термостакан и откусывает мое предложенное лакомство, к нему не прикасаясь пальцами, — чика бережно клюет из рук, как райская миниатюрная колибри. Отщипывает крошки одними губками, вприкуску со слезами пытается отсутствующий голод заглушить.
— Не могу, — икает, давится и запивает. — Не лезет в глотку. Сережа, извини.
Нет проблем! Тогда доем!
— Куда ты хочешь, детка? — жую и завожу машину.
— Никуда, Сережа. Я не знаю. Ничего. Никуда. Никогда и нигде. Нет покоя, понимаешь?
Понимаю, но ей об этом не скажу. Такое знание ей точно ни к чему!
— Родители заждались. Согласна? — придавливаю газ — автомобиль ревет.
— Что ты делаешь? — глазами указывает на мою ступню.
— Жень, пожалуйста, поедем к нам. Мать очень ждет. Отец, Леха, Оля. М?
Внимательно рассматривает, словно изучает. Сжимает свое тело тощими руками. Вздыхает, вздыхает — в грудную клетку воздух набирает. Затем вдруг стекленеет взглядом и тихо шелестит:
— Хорошо, Сережа…
«Сережа! — Да, Томочка. Покатать? — Нет-нет. Расскажите мне, пожалуйста, о внучке. — Тома, о внучке? О Вашей Жене? Или… — Слава богу, у меня единственная! Другой нет и, если честно, то не надо. Одна такая — слишком много, но половинку, к сожалению, нельзя. У Женьки неподъемный характер, но огромная душа… Детка очень великодушна и незлопамятна! — Вот Вы сами все и рассказали, мучача. Хотя, как знать. У каждого есть свой больной мозоль, Тамара. Вдруг я ненароком наступлю туда, куда не следовало, и Женька выразит свое великодушие весьма неординарно. — Уверена, что нет! — А я боюсь! Так что еще Вы хотели бы услышать, кроме того, что сами только что в качестве личностной характеристики для своей внучки организовали? — Нет! Так точно не пойдет, Сереженька! Хочу услышать именно Вашу версию. Как Вы видите ее? — Мою?».
У нее слишком узкие запястья и вытянутые тоненькие пальчики. Она совсем не приветствует браслеты и не носит ручные цепочки. Свои часы чикуита застегивает на самую последнюю кнопочку и постоянно нервно прокручивает ремешок. Сейчас украдкой разглядываю сжатые ручонки в крепкий бешеный замок. Ноготки всегда слишком коротко острижены и вскрыты светлым лаком:
«Мел, Сережа, сушит кожу и крошит ногтевую пластину! Маркер, доска, линейка, ручка, транспортир… Неудобно, понимаешь? И потом… Готовка! Уборка! Стирка! Глажка! Маникюр — не мой колор!».
У чики милый стесняющийся взгляд, пушистые ресницы и теплые коричневые глаза.
— Женя?
— А? — поворачивает лицо ко мне.
Молчу! Молчу! Не могу ей нужное сказать. Не знаю. Не научен. Недостаточно продвинут в этом направлении. Не сдал простой экзамен на эмпатическую жилу. Я самоуверенный циничный гад!
«Нет-нет, Сережа! Давайте так! Я буду задавать вопросы, наводящие, с подсказкой, а Вы по возможности искренне отвечать. — Я начинаю сомневаться, Тома, не работали ли Вы случайно в КГБ, возможно, СВР? — Не бойтесь, Сереженька. Я переводчик с немецкого. — Гестапо, Тома? — Ну, перестаньте же, Сергей!».
— Что ты хотел? — смахивает слезки.
— Потом-потом. Забыл, малыш.
По дороге к моим родителям вынужденно несколько раз останавливаемся на трассе — Женьку сильно укачивает, мутит и основательно тошнит. Она отходит в сторону, показывая мне стоять на своем месте и не приближаться, за каждым разом стаскивает с плеч пальто, наклоняется, затем приседает и обнимает себя руками.
— Мне плохо, Сережа, — подходит, поворачивается спиной и ждет пока я накину одежду ей на плечи. — Я так больше не могу. Господи! Наказание какое-то. Машина слишком мягкая. Наверное, я пешком пойду.
— Могу задать вопрос? — обхватываю за талию и направляю к ее месту в салоне.
— Угу.
— Задержка есть?
Она останавливается и неторопливо, словно с телесной издевкой, поворачивается:
— Ты думаешь, что я…
— Жень, извини, пожалуйста. Некорректно или бестактно спросил?
У меня в первый раз такое! То есть… Блядь! Я действительно не знаю, что такое быть отцом, что такое иметь беременную подругу, невесту, жену. Я не знаю! Не умею спрашивать, заботиться, переживать. Так помоги мне, чика, и не читай нотации. Научи и дай вас, женщин, в конце концов, понять!
— Сережа, с этим все в порядке. Мы были осторожны…
У нас несколько раз был незащищенный секс. Она забыла, не догоняет, изображает глупую или действительно не втягивает, что прерванный половой акт не стопроцентная гарантия от возможной смены местожительства суетящегося головастика. С ней я позволял себе быть очень близко и отчаянно хотел почувствовать тепло. И потом:
