— Я понимаю. Спрашиваю, потому что у нас все готово.
Долбаные поминки! «Жестокая» Смирнова предложила организовать их у себя. Отец тут же поддержал идею и занялся подготовкой и процессом, наш Леха, как обычно, на переднем крае обороны — документы, место, способ, цель; а молчаливая смурная ХельСми вызвалась убедить гордую латиночку. Херня какая-то! И смех, и грех! Но! У нее все вышло. Ей бы в психологию податься, что ли, из двойной домохозяйки — одалиске братца в деле «потрещать по сердцу и душе» нет равных. Сам проверял — все, естественно, законно подтверждаю! Ольга одним лишь нехорошим взглядом может запросто заткнуть меня и за шкирку к двери пригвоздить. Ее незаменимые сеансы — семейная прибыль и польза дела. Двойной тариф — только для своих!
— Ее нельзя оставлять сейчас в одиночестве, Сережа. Ты слышишь, сын?
Я это и без материнских наставлений прекрасно понимаю. Зачем она вторит это каждый раз, как с каким-нибудь дурным вопросом дозванивается на мой телефон.
— Я не оставлю. Она злится? Мам?
— Конечно. Женя потеряла очень близкого человека. Бабушка была ее лучшим другом и родной кровью. Это как частицу сердца оторвать. Евгения сильно злится и негодует. А зная ее характер, задумывается над неразумным и крайне несвоевременным вопросом «Почему не я или почему без меня, или…»…
«Что мне делать, Сереженька? Без нее! Без нее! Как? Господи! Ничего не знаю, ничего не понимаю! — Жить, малыш. — Уйди от меня! — Жень, не надо, не злись! — Хочу остаться наедине с ней! Ты нам мешаешь! Ты кричишь и громко дышишь! Ты, огромный, только давишь, давишь, принуждаешь, заставляешь, настаиваешь, требуешь, берешь. А-а-а! Не трогай меня! Где ты был? — С братом! — Именно сегодня? Лучше времени не нашел? — Жень! — Хочу, чтобы ты уехал. Не нуждаюсь в твоей помощи. Она еще здесь, бабулечка ничего не понимает, мечется родная, я всё-всё чувствую, а ты ее раздражаешь… М-м-м! Очень голова болит! — Ты ведь просила, чтобы я приехал. Я выполнил твою просьбу! Позволь помочь. Мы ведь с тобой… — Теперь хочу, чтобы ты ушел! Вон! Вон! Ничего не вижу! Не до тебя и твоих приставаний. У меня болит душа, разве ты не понимаешь? Я настаиваю, приказываю, хочу, желаю, чтобы ты убрался из квартиры бабушки! — Одного желания недостаточно! — Мне силу, что ли, применить? — Попробуй…».
— Мне кажется, я ее теряю.
— Это здесь совершенно не при чем. И потом, что значит, теряешь? Вы…
— Я к ней привык, — перебиваю мать. — Привык, понимаешь? Сросся кожей, нервной и кровеносной системой. Она дергает за нитки, а у меня все болит. Ходит, ходит, ходит — круги вращает! Женя окаменела, мама. Она холодная, у чики кровь внутри стоит. Опущенная голова, поджатые к шее плечи, прилипшая к спинке грудь, и полное отсутствие ее присутствия рядом с живым человеком. Так тебе понятнее? Она два дня живет, но не со мной. Не со мной! Я ее раздражаю! Не могу так. Мам?
— Угу?
— Женя с той поры ни разу не взглянула. Она не смотрит на меня. Не смотрит мне в глаза. Это буря?
— Сергей, это все пройдет.
Кратко и по делу! Видимо, маме в кои-то веки нечего на это все сказать.
— Когда? А если…
— Когда справитесь, приезжайте к нам. Здесь все готово. Тихо посидим, вспомним бабушку, поддержим Женю, если захотите, останетесь на ночь…
— У меня плохое предчувствие, мама. Как тогда! Понимаешь?
— Нет.
— Мама? — закрываю глаза и откидываюсь на подголовник.
— Я в такую чушь вообще не верю, Серый…
«Серый»? Женька не смотрит — ну и хрен с этим. Пока достаточно того, что я глазею, как безумный, на нее. Чика не зовет меня. Никак! Ни по имени, ни каким-нибудь блядским «задушевным» словом. Меня больше нет? Нет для Жени! На хрена несуществующий фантом звать? В чем моя вина?
— А я верю.
— Ты ведь умный парень, сынок. Даже слишком. И ты считаешь, что малейшее эмоционально нестабильное состояние у человека может вызывать у него пророческие видения, предчувствия, ощущения? Хм?
— Мам, она странно себя ведет.
— У нее умерла бабушка, Сережа, — мать с глубоким вдохом повторяет. — Она осталась одна.
— Это ведь неправда! У нее есть семья — мать, отец и три младших брата, — замолкаю на одно мгновение, отдышавшись, продолжаю, — и я. Я ведь тоже есть у нее.
На том конце телефонного псевдопровода устанавливается на неопределенный срок гробовая тишина.
— Сережа, — мать, кажется, очнулась, — мы ждем вас. Помни об этом, пожалуйста. Но не настаивай. Дай ей полную свободу. Покатайтесь по городу, посидите в парке или в кафе, своди ее туда, куда она захочет, просто слушай — не мешай. А главное, не заставляй смириться с потерей. Она должна сама это прожить. Не подгоняй!
Отключаемся с родительницей одновременно. Женька тоненькими ножками лезет на парапет, а я медленно растягиваю рот в улыбке. Как маленький ребенок, смешно переставляет стерженьки по плитам, искусно накручивая модельные вензеля, и выписывая танцевальные па. Чика дефилирует, слегка пошатываясь. Что же ты творишь, мерзавка? Твою мать! Самоубийственная чикуита! Там провал и гребаная высота!
Вылетаю пулей из машины и успеваю обхватить девчонку под коленями. Снимаю с длинной тумбы над неглубокой пропастью и поворачиваюсь спиной к городским холмам.
— Что ты делаешь? — шепчу, задрав наверх голову. — Женя?
— Ничего. Просто так. Отпусти меня, — упирается ручонками мне в плечи. — Сережа! Тебе что-то показалось?
Показалось? Ну да, ну да! Первый раз по имени за два последних дня назвала, значит, хрен ей — никуда не отпущу, защелкну кольцо наручников на наших с ней запястьях и на пешие прогулки по расписанию стану выводить. Задуренная чика! Совсем с башкой не дружит. Стерва!
— Сережа, — еще раз повторяет, а я, как завороженный, снизу вверх на нее смотрю, — Сережа, Сережа…
— Еще, — прикрываю глаза, — пожалуйста, еще.
Очухиваюсь только от смешного чавкающего поцелуя в свободную от шапки макушку.
— У тебя вьются волосы, Сергей? — бережно накручивает волну на пальчик.
— Немного, — вытягиваюсь и под ласку подставляюсь.
— Тебе идет, — запускает в шевелюру всю десятерню, — ты красивый… Как греческий бог! Аполлон, не иначе. Она так тебя любила… М-м-м!
Быстро перехватываю чику и опускаю на ноги.
— И я ее любил. Женя?
— Да, — прислоняется своей щекой к груди. — Ты устал, Сережа? Замучила тебя девица с долбаными проблемами. Ее дебильно-точная наука, потом задуренная девственность, посткоитальная депрессия и мужская упрашивающая возня, а на финал, к тому же, истеричка и шальная суицидница.
— Нет-нет. Перестань, — прижимаю крепче. — Мама только что звонила.
— Не время для звонка. В Гаване восемь часов разницы с нами. Пока…
— Моя мама, Жень. Смирнова Антонина Николаевна.
— А-а-а, — без энтузиазма воет. — Спасибо.
— У них все готово. Мама спрашивала, как ты и сколько еще нас ждать. Ты ведь помнишь, что поминки у моих родителей организованы?
— Зачем, Сережа? — водит пальчиком по теплому покрытию моей куртки. — Это лишнее. Мы никто друг другу, не родня. Антонина Николаевна зря все это затеяла. Бабушка ее не знала, вернее, — злобно хихикает, — ба думала, что твоя мать меня изводит, измывается и истязает. Мне кажется, что Тома не одобрила бы…
— Возражения в этом случае не принимаются, малыш. Мы с маман частенько расходимся во мнениях и знатно колесуем, но здесь я однозначно принимаю ее сторону. Ты не права…
— Естественно, ведь ты Смирнов, а я Рейес. Еще бы сын не выбрал ту сторону, на которой находится его родная мать.
Соскучился по ней. Два дня прошло, а словно целая вечность в неизвестность минула. Женька подрагивает от пронизывающего ветра и зябко кутается в свой высокий воротник, распущенными вздыбленными волосами, словно языками пламени, щекочет мне лицо.
— Калинина? — звонкий голос заставляет чику встрепенуться.
— Это я.
То есть? Калинина?
— Женя? — прихватываю ее за руку, не пускаю, не даю ей сделать шаг. — Ты же…
