— Красивое имя. Тебе нравится, кукленок?

— Очень.

— Так ты Сашкой и стала, маленькая кусачка. Шкурочка стала Шурочкой, — корчу ей рожи и смеюсь.

Дочка совершает встречный жест — открывает рот и улыбается смешно, уже по-детски белоснежно.

— Красивая улыбка, малыш! А хочешь знать, где наша мама? Почему сейчас не с нами? — вытягиваю малышку и прижимаю, укачивая, к себе.

— Па!

— Максим?

— Угу, кукленок. Иди сюда, не вредничай.

— Мы ведь… Нет, не так! Прости, сейчас-сейчас.

— Ты меня пугаешь, женщина! Прекращай и иди сюда, кому сказал. Хватит там в ногах жаться, хочу тебя потрогать, в конце концов. Меня вчера правами наградили. Ну? Я обещал тебе на утро страстный секс, теперь намерен реализовать наше, надеюсь, уже обоюдное и сознательное желание…

— Я хочу много детей, Зверь! Понимаешь? Много…

Я понимал! Прекрасно понимал. Надька не скрывала от меня своих желаний и порывов в этом направлении, а я ее поддержал. Ну а тогда, в то утро, когда речь шла пока только об одном, вернее, как позже выяснилось, об одной, у меня горели глаза от того, что кукла стала вытворять, не разрешая мне к себе притрагиваться. Твою мать! Я от страсти и нетерпения просто, как припадочный, дрожал…

Она разделась быстро, сама, как будто по щелчку пальцев. Я только раз моргнул, а когда открыл глаза, то жена сидела все в той же позе, в изножье кровати, но абсолютно голая.

— Да ты бесстыжая, моя красивая. Иди поближе, — я пальцем поманил. — Хочу сисечки потрогать. Малы-ы-ыш, не нагнетай?

— Что, Максим, видит око, да зуб неймет? Хочется да колется, и мама не велит. С тебя, Зверюга, хватит! Ты ночью хорошо чудил!

— О, фольклор посыпался, моя хорошая! Надь, пожалуйста, — я к ней тянулся, пытался дерзить и не терять наш зрительный контакт, а она, зараза, пересаживалась дальше от меня, дразнила, улыбалась, и очень пошленько облизывала губы и демонстрировала свой острый розовый язык.

Я все-таки достал ее за три броска. Пищала, заигрывала, как будто бы брыкалась, а потом вдруг:

— Хочу попробовать тебя.

— Надь…

— Сравняем счет, Морозов. У меня, угу, — она рукой указывала на низ своего живота, — твои губы были там неоднократно, поэтому… Ложись на спину и просто направляй меня.

— Сегодня будет жарко, детка? — просипел, рассматривая все ее передвижения по постели. — Кукленок ты решила меня убить любовью, страстью и на финал минетом покорить? Так я…

— Зверь, ты замолчишь? Максим, прикрой, пожалуйста, свой рот. Ты разве не видишь, что я слегка волнуюсь.

Я на спину откинулся и быстренько заткнулся.

— А ты не мог бы закрыть глаза?

— Разбежался! Уже! Закрыл! Надь, и не подумаю! Хочу смотреть и я тебя сейчас приятно удивлю — не просто хочу, а стопроцентно буду. Поэтому…

— Твою мать! Максим, ну, правда, помолчи и не смущай.

— Надь… Я уже… Ох, блядь! Ты что делаешь? Су-у-у-ка! М-м-м, Наденька, немного быстрее.

— Тшш, нравится? Малыш?

— Бля-я-я-дь… — стонал и охал, как озабоченный пацан. — Малышка, вот так…

Вот же стерва мелкая! Она водила ручками по стволу, слегка придавливая на конце, возле основательно пульсирующей головки. Господи! Слов просто не было — тогда остались только выражения, наш меткий русский мат! Кайф, улет, та самая космическая эйфория! Сейчас вот просто вспоминаю, а там, как у воздержанного, уже все прекрасно помнящий «пацан» стоит. Надька, я люблю тебя… Твою мать! Что она творила в то охренеть какое утро! Она ласкала, целовала, сосала венчик, трогала губами, язычком и пальчиком уздечку, облизывала каждую пульсирующую вену, несмело пробовала на вкус, как будто смаковала мороженое, потом вдруг перехватывала руками, массировала яйца, улыбалась, а ее влюбленный взгляд в тот момент, сука, мне об очень многом говорил.

У меня, по-видимому, краснеют щеки и уши всего лишь от воспоминаний, пробегающих перед глазами, словно диафильм. Быстро притрагиваюсь к мочкам — определенно горят и даже чешутся. Прелестно! Я — вынужденно временно отец-одиночка с колоссальным неудобством в штанах, которое сейчас никак не устранить, не вылечить и не успокоить. Так мы далеко с кукленком не уедем. Нас ждет полный материнский крах!

— Па! — Сашка выводит из оцепенения и настраивает на серьезный лад. — Па, па, па! Ма-ма!

— Сашок, с тобой сейчас посидят Смирновы, твой крестный папка и тетя Оля. Ты там того папулю не обижай, а то они больше не согласятся с тобой тут оставаться, а я поеду за нашей мамочкой и вместе с ней кого-то тебе маленького в кармашке привезу. Согласна, детка?

— Я!

Смирновы, Смирновы, Смирновы… По-моему, они уже три месяца как официальная семья? Не помню точно, но наглый сученок Ольгу все-таки добился и на союз с ним приговорил! И крестным стал, и по любви женился, но крови всем нам изрядненько попил. Надька от их искрометных отношений даже чуть преждевременно не родила. Шучу-шучу, конечно, но наш Лешка стал однозначно мудрее, выдержаннее и, по-моему, степеннее с этой Ольгой, и стопудово вырос, как глава собственной семьи, в глазах своего отца.

— Так, солнышко, давай-ка посидим в манежике, пока я тут все уберу, — поглядываю на часы. — Скоро буду выдвигаться, детка. Сейчас-сейчас, иди-ка сюда.

Сашка не вредничает и не препирается, спокойно усаживается в свое огражденное мягкой сеткой жилище и начинает строить каких-то странных и чудаковатых зверей.

Пока ношусь по дому, собираясь за женой, малышка с каждым вынужденным подчиненным о чем-то своем разговаривает. Упрашивает, потом смеется, потом вдруг хмурится и выкидывает непокорных за ограничивающий ее передвижения забор. Я подхватываю игрушку и на место возвращаю:

— Сашка, не балуйся. Никого отсюда не выгоняй — здесь собрались очень нужные ребята, — бережно касаюсь розовой нежной щечки.

В дверь как-то слишком неуверенно звонят. По-видимому, пришли Смирновы!

— Здорово, Макс, — Смирняга почему-то шепчет, а я прищуриваюсь и рассматриваю новоиспеченную супружескую чету.

— Ты чего? Все нормально? — пропускаю в дом и здороваюсь с его женой. — Оля, здравствуй. Как дела?

— Привет! Спасибо, все нормально, — кареглазая мне отвечает.

— Саша спит? — Лешка продолжает одними губами еле-еле шевелить.

— Нет. В манежике играет. Проходите в дом, пожалуйста. Что вы мнетесь? Оль, Леш, правда, сейчас не до ваших душещипательных стеснений.

— Ты уже готов, отец? — Смирнов останавливается рядом, в то время как его жена подходит к нашей Александре.

Он следит за ней с любовью и чрезвычайно пристальным вниманием. У окружающих и у меня в том числе, складывается стойкое убеждение, что Смирняга ко всей земной жизни эту женщину ревнует, а не только к наличествующему рядом с ней мужскому полу.

— Привет, моя лапочка, привет! — она склоняется над манежем, протягивает к дочке руки и бережно вытаскивает малышку на белый вольный свет. — Как ты, маленькое тепленькое пузико? Ух ты, крошечная бандитка! Максим, она покушала?

— Да-да, Оль. Кормить не нужно, просто посидеть. Нормально? Ты не возражаешь?

— Нет-нет, — мне строго отвечает, а Сашке уже что-то на ухо напевает. — Маленькое солнышко, крошечка-гаврошечка ела кашку-малашку…

Доченька Олю уже знает — они с ней виделись неоднократно, поэтому сразу приветствует Смирнову и улыбкой, и булькающими звуками.

— Бу, бу, ля. Ля! — тычет в нос Оле огромную игрушку. — Ня! Ня! Ня-я-я-я-я!

— Максим?

— М? Леш, что-то случилось? — останавливаю свой разбег. — Ты какой-то тихий, прям с порога шептать начал, у вас с ней что-то произошло? — киваю на его вторую половину.

— Тьфу-тьфу! Ты что? Нет, конечно. У нас все очень хорошо. Хотел просто с тобой поговорить…

— Не возражаю! Но давай, наверное, в движении?

Смирняга, заметно сглатывая, кивает.

— Тогда, идем со мной.

Теперь мы шустро семеним по дому со Смирновым.