— Надь, — пытаюсь как-то расшевелить ее.

Нет! Не ведется! Пересаживаюсь к ней, теперь мы находимся плечом к плечу и я ее слегка в бочок толкаю:

— Слышишь, перестань. Что такое? Ты ничего не ешь? Может…

— Мне неудобно. На нас все смотрят, как…

— Как на кого? — до сих пор все эти ее страхи задевают. — Скажи, и кончим с этим! Так, как на кого? Мы что с тобой, преступники? Чего ты?

— Мне кажется, что все знают, о том…

— И пусть! Я сижу рядом с тобой и сейчас предлагаю свои жалкие услуги только в качестве вечернего ухажера… Плевать на домыслы этой толпы!

Она пересекается со мной глазами.

— Исключительно за обеденным столом, кукленок! Только тут! Ты же помнишь…

— Я помню про ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО деловые отношения, а у меня складывается впечатление, что Смирнов о чем-то догадывается и ведет с нами какую-то подпольно-двойную игру. Я ему не д…

— Он все знает!

— Что? — округляет свои, и без того, большие глаза.

— Лешка — не дурак, Надежда, а я, наверное, до сих пор тобой обижен.

А сейчас, кажется, обижена и она!

Тут, как говорится, беда не следует по жизни в одиночку. Поднимаю голову и незамедлительно встречаюсь взглядом с ее отцом. Прохоров внимательно рассматривает нашу пару, но не со злобой, а с интересом и, мне кажется… С любовью? Еще бы! Знаю, что его интересует только Она! Его кукла сегодня красива, как никогда. Надя — в легком платье с очень открытой спиной, на которой я без особого труда замечаю огромный рой мурашек, восставших одновременно и по какой-то внезапно поданной команде. Улыбаюсь — малышка-родинка на месте, словно ждет меня. Я хочу ее потрогать… По-видимому, уже протягиваю к ней руку, и тут же слышу шепот:

— Максим, потом. Перестань…

— Не отталкивай меня, Наденька. Слышишь? Не упирайся руками, не надо.

— Я… Извини. Больше не буду.

— Обними меня. Ну же. Крепче! А там расслабься, не сжимай ногами, а то спина будет болеть. Наоборот…

— Поняла-поняла.

— Ты мне доверяешь? Надя? Посмотри на меня. В глаза…

— Будет больно?

— Нет.

— Все говорят, что это очень больно. Ты сейчас обманываешь? Максим…

— Никогда! Тебя никогда не обману.

— Господи, как приятно. Поцелуй еще! Мне нравится, когда ты прикусываешь шею…

— Буду целовать всегда! Всегда-всегда! Если ты позволишь! Так бы всю и зацеловал. Свою золотую девочку!

— Максим, подожди. Я, наверное, передумала! Не хочу! Пожалуйста, давай закончим… Ай-ай!

— Тшш… Поздно, Наденька, я уже там…

— Потрясающее платье, кукленок! Надевай его почаще. У тебя красивая спина и крылья. Тебе идет.

— Крылья?

— Угу.

— Что это значит?

По-видимому, ничего! Ничего достойного моего внимания. Не обозначил свой ответ. Никак! Молча берет со стола какой-то очередной свой кулинарный шедевр и направляется в общий зал.

Не заметила, как подошел, как он подкрался — точно дикий зверь, который зорко выслеживает жертву, загоняет неразумную, берет ее в стальной захват, терзает, мучает, играет, а потом…

— Забыл! Прелестно! Надя, будь добра? — возвращается на кухню и шипит, чтобы никто из гостей не расслышал. — Надя, подай, пожалуйста…

Я вздрагиваю, а кожа мурашечной судорогой исходит — теперь меня от вызванного ужаса знобит? Вот это чудо-вечер!

— Ты напугал меня. Уже второй раз за те пять минут, что здесь находишься. Можно этого не делать, Зверь?

— Менажница. Я ее не взял, да мне и рук не хватит. Будь добра! Помоги, пожалуйста.

Что это такое? Оглядываюсь по сторонам, пытаюсь отыскать из представленного ассортимента блюд то, что он только что назвал. Рукой указываю:

— Это?

Улыбается:

— Нет, Надежда. Там, — отрицательно головой качает, а подбородком задает мне более точный пункт назначения. — Возле твоей правой руки. Круглое такое блюдо в корзиночке, там пять ячеек. Видишь? Орешки, семена, красный перец…

— Эта тарелочка?

— Можно и так сказать. Вообще-то это «однопорционное блюдо, разделенное на несколько ячеек». Но не столь важно. Ты мне не поможешь?

— Нужно отнести?

— Желательно, — зачем-то уточняет. — У тебя все в порядке? Ты как будто плачешь или задумалась о чем-то? Надя?

— Устала от слишком пристального и странного внимания, Морозов. А так все хорошо…

— Наденька, ты как?

— Я… Максим! Я… Не знаю. Там как будто что-то мешает, сильно внутренности распирает, словно… Не могу ноги свести. Хотя… Очень хочу!

Мне кажется, я тихо плачу, а он мое лицо облизывает или целует? Слизывает влажным языком и очень мягкими и теплыми губами всю влагу на щеках и подбородке собирает.

— Перестань. Не надо плакать. Тшш, все хорошо. Прости меня. Ты такая соленая девочка! Как ты ножками только ходишь? Суставы от шипастых кристаллов не болят? Маленькая моя женщина…

— Мне больно. То есть, очень непривычно, ты там внутри, а мы с тобой теперь, как один человек. Ты ведь во мне?

— А ты как будто бы во мне, хотя и не должна быть там — это тоже необычно, но все пройдет. Ты сейчас привыкнешь, отпустишь и себя, и меня, и я смогу двигаться, ну же… Надь, будет хорошо, пусть и не сверхъестественно, но это только первый раз. Потом уже не будет больно. Обещаю…

— Обманываешь? Опять!

— Нет, детка. Расслабься и не зажимайся. Сейчас, потерпи еще немного…

— Потерпи немного. Тем более день рождения только раз в году.

— Я отвыкла от такого и, наверное, больше не люблю все эти сборища, содержащие компромат на вынужденного виновника торжества. Выглядит, как настоящее интеллектуальное соревнование, кто больше секретов вскроет, не задев или, наоборот, задев честь и достоинство этого человека.

— Странное сравнение. Ты перегрелась, видимо! Идем, а то слухи поползут. Мы людей заинтересуем долгим отсутствием на кухне. Тут хоть и открытое пространство, но все же…

— Слухи?

— Там Лешка остался без присмотра, а он, с его же слов, весьма «не сдержан на язык». Он…

— Я не пойму, зачем ты ему сказал? — грубо перебиваю. — Это надо было делать? Именно ему? Или ты решил так утвердиться в глазах юного и только подрастающего поколения? Это подло!

— Сейчас хочешь об этом поговорить или может быть потом, наедине, например, без посторонних глаз, ушей и голодных ртов. Надь?

— Ты ему похвастал, что ли? — прищуриваюсь и беглым взглядом прочесываю его лицо.

— Чем или кем?

— Прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

Он подходит ближе, своей грудью на меня напирает и с вызовом в глазах смотрит сверху вниз:

— Не понимаю! Абсолютно! Чем я должен хвастать, тем более перед Смирновым? Просвети! И я это сделаю на досуге — похвастаю перед своими друзьями чем-нибудь. Так же ты думаешь? Только чем, а главное, зачем? Зачем это мне, например? А? Да и хвастать-то особо нечем, уж извини…

— Проехали! Все! Стоп! Забыли!

— Вряд ли, — отставляет еще подальше, в сторону, то, что взял раньше, и демонстративно скрещивает свои руки на груди. — Внимательно! Говори, Надежда! Сейчас! Хочу знать!

— Пойдем к гостям, — кручусь, что ни попадя хватаю, но отчаянно намереваюсь взять эту чертову менажницу. — Извини меня. Я вспылила, теперь все. Отпустило! Я помогу тебе. Ты сказал, взять это?

— Не утруждайся, пожалуйста. Я сам! Поставь на место, а то ненароком перевернешь. Руки дрожат, подбородок дергается. У тебя истерика, паника или нервный срыв? Призрака увидела или воспоминания покоя не дают?

— Ты…

— Я сказал, обойдусь, — с презрением выплевывает, а затем бесцеремонно мне указывает, — а ты умойся и приведи себя в порядок! Ведешь себя, как откровенная рохля, любимая самостоятельная взрослая «золотая кукла» Прохорова.

— Ты опять?

— Что именно?

— Повернутость на моей фамилии или это зависть положению и моему отцу не дают тебе покоя, или…