— Привет, Надежда! — спокойно, чтобы не спугнуть.
Она, как обычно, в одном лишь огромном свитере с мохнатым воротником под горло, с каким-то чудаковатым наскальным орнаментом, в черных узких джинсах, рассевшись маленьким задом на старой покрышке, спокойно раскачивается, отталкиваясь одной ногой в каком-то смешном валенке от каменного полотна забора. Вот он этот самый «Бум!», а ветка вторит ей — «Скрип!».
— Надь…
Бум! Скрип!
— Слышишь?
— Как ты меня нашел, Зверь? Выследил? — не прекращает движения. — Вынюхал? Приперся дожирать, терзать то, что не доел, потому как прервали…
— Надя!
— Пошел вон! Я не ждала гостей!
Бум! Скрип!
— Твой отец дал мне ключи.
— Не сомневалась, что мужики найдут общие темы для разговоров. Ты слишком рано… Думаю, где-то недельки через две.
Бум! Скрип!
— Я…
— Задержки нет… Но и я не сильно слежу за своим циклом. Повода все не было, а тут ты… Настоящий мужик показал силу и желание! Еще какое искреннее рвение вдобавок… Связался с жалкой куклой! Мужик!
Бум! Скрип!
— Ты не могла бы остановиться? — тихо спрашиваю. — Нам надо поговорить.
— Я накупила тестов, Зверь. Все использую, обещаю. Результат представлю в письменном виде, но через адвоката, не хочу с тобой общаться — отвратителен, противен. Мерзость! Жесть! Сейчас говорю, как есть, как чувствую! Все будет без обмана, ты же этого хотел? Так планировал? Такое выполнял примирительное задание?
— Надь… Прости меня!
Бум! Скрип!
— Ты очень рано пришел, повторяю еще раз. Обычно, к наказанным домашним питомцам приходят после того, как они все-все осознают и примут свою поруганную участь, затем постоят в углу, поссут туда, куда надо, а потом уж только доблестный хозяин чешет им пузо, ухо, дергает за сиськи…
Я хватаю ее резко и насильно останавливаю этот круговорот. Держу крепко, но никуда не исчезающей инерцией меня тянет вперед вместе с этой тарзанкой — я упираюсь и двумя ногами останавливаю этот разбег.
— Пусти меня, — вырывается и шипит гадюка.
— Нет.
— Я еще не осознала свою вину, потому что ни в чем не виновата, — теперь она добавляет резкие движения плечами. — Пусти, сказала, тварь! У меня все тело болит…
— Я не хотел, ты сама упала.
— Естественно, тут без сомнений. Не переживай. Жалобы в полиции нет — я не заявляла. Сказала, что…
Видимо, мы слишком навалились своей обидой на эту детскую импровизированную качель или ветка дуба устала держать переизбыточный вес, но теперь к нашей борьбе добавляется характерный хруст и общее с кукленком падение на мокрую, только-только покрывающуюся снегом, землю. Я ориентируюсь быстрее и подкладываюсь под ее тело.
Твою мать! Больно! Надька упирается и бьется, совсем не дает времени на перегруппировку, толкается, пытается даже по яйцам мне зарядить. Она действительно защищается от меня, как от насильника. Это есть! Но нет доверия — нет отношений:
«Максим, доверие человека легко потерять и так тяжело заново получить».
Мать была права! Вот же оно — Прохорова и ее обезумевший Зверь! Стоп! Так не хочу. Я все же сдаюсь — не могу сражаться с этой женщиной, отпускаю ее — выхода-то все равно нет. Это и выглядит, как самое настоящее насилие — держу девчонку, лежа на голой промерзшей земле.
Кукла поднимается, шмыгает носом, отряхивает джинсы, разглядывает грязные ладони и затем неожиданно подает мне руку.
— Спасибо, — я беру и опираясь на хрупкую израненную ладошку, поднимаюсь с земляного пола.
А вот это было зря! Поторопился, Зверь!
Она размахивается — я слежу за этим и не отвожу лица. Удар-пощечина:
— Это за обман!
Я возвращаюсь к ней и смотрю в глаза — зря, провоцирую ведь на действия — прекрасно сам все понимаю!
Ну, вот и еще одна:
— За наше долгожданное и выстраданное примирение!
Ухмыляюсь и все равно смотрю в ее лицо. Жду, жду, жду и вот она:
— За мою возможную беременность!
— Не буду за это извиняться. Слышишь, кукла? Не буду! Не дождешься! Никогда! За это — НЕТ!
Еще один удар:
— Я не прошу об этом! Я ведь и не прощу тебя за ребенка… Запомни! Никогда!
Мне кажется, что я скалюсь по-собачьи и даже дергаю, как перед нападением, своей верхней губой. Ладони превращаются в кулаки, и я инстинктивно группируюсь в стойку — она бьет меня долго, в какой-то момент я даже перестал считать, если ей от этого будет легче, то пускай. Надька останавливается внезапно, всхлипывая, плачет и по-детски отряхивает обе красные набитые ладошки. У кукленка от ударов по моему рылу руки теперь болят. Сейчас, по-видимому, мой выход — Прохорова с воспитанием Морозова закончила:
— Иди сюда! — подтягиваю грязную и заплаканную куклу, еложу небритой рожей по ее волосам. — Надь, прости меня…
— Нет, — бубнит мне в основание шеи. — Нет, нет, нет, нет — и тихо добавляет, — никогда!
— Да, — еще крепче прижимаю тело, — ты меня уже простила, Наденька. Я же вижу и даже почувствовал, ты так била, как будто…
— Я еще могу…
Отпускаю и раскрываю руки:
— Готов! Давай. Я жду!
Вижу, что дрожит, чувствую, что хочет, но — НЕТ! Нет! Все? Это новый старт, кукленок?
— Ненавижу тебя.
— Знаю, кукла.
— Просто убила бы, я бы разорвала тебя, разгрызла горло, растерзала тело и выела бы твое каменное сердце, Максим!
— Убивай, рви, грызи. Давай! — подхожу к ней ближе. — Ну? Чего ждешь? Тут нет свидетелей, Найденыш? О моем приходе сюда знает только твой отец, но он покроет свою «золотую куклу Прохорова». Я жду…
— Максим, — как вымученно она звучит. — Ма-а-а-а-ксим!
— Что, кукла? — обнимаю ее. — Что, Найденыш?
— Люблю тебя, — плачет и в мое лицо заглядывает с откровенной лаской. — Так люблю тебя, а ты… Ты? Ну, хоть чуть-чуть или нет? Максим?
— Ну-ну! Тшш, тшш, чего завелась? Надо успокоиться! Идем в дом, надо ванну принять — вся грязная, холодная, голодная. Ничего ведь не ела. Надь, ну что за дела?
Она своими зелено-черными ладошками мусолит мне лицо — пытается дотянуться до губ, при этом жмет щеки, расправляет брови, ерошит даже волосы, сжимает мою шею и просит:
— Поцелуй меня, ну, поцелуй меня. Ты же видишь? Я так хочу, чтобы поцеловал, обнял, приласкал, а не так… Было больно! Не нравлюсь я? Грязная? Да?
Замолчи, заткнись, рот закрой! Запечатываю — нет больше сил слушать ее унижение, я точно этого недостоин. Зверь — не человек! Он — животное, скотина, страшное жестокое чудовище, которое силой взяло ее, а теперь у Надежды все нутро болит.
— Люблю тебя, Максим, — успевает между поцелуем что-то еще говорить. — А ты? Не любишь? Не любишь меня? Обидела? Максим, ну, пожалуйста, ответь? Господи, это же пытка, а ты меня пытаешь…
Ждет моего ответа! Не могу, не готов, не хочу, не осилю это долбаное слово, поэтому только:
— Нет! — потом тихо добавляю. — Не пытаю, кукла. Просто «люблю»… Я теперь не знаю, как это, после всего, что между нами было и что со мной потом случилось, не могу понять, не разбираюсь в этом, не различаю — потерялся, заблудился и очерствел, видимо. Любовь — это ведь про доверие, уверенность в том другом, про надежность, про…
— Тебе нужно время, Зверь?
— … — молчу, но головой утвердительно киваю.
— Тогда я подожду…
* * *
*«Spending my time» (муз.) — песня группы Roxette, у Нади ретро-рингтон.
Глава 17
— Максим, ты не подумай, пожалуйста. Я обычно так себя не веду, — шепчет где-то рядом. — Это какое-то помутнение рассудка или полное его отсутствие, ей-богу. Самый настоящий бред и откровенное неуважение, и даже нелюбовь к себе, чтобы так сильно запустить собственное жилье и, в частности… Боже мой! — шепчет и скулит. — Божечки! Эту кухню. Что я натворила? Дура! Мне очень стыдно, как женщине. Сама не понимаю, что тут хотела произвести, но я злилась, злилась… Точно! Была не в себе!
С таким-то рвением сотрет в порошок рабочую поверхность — Надька нервничает и психует, работает и приговаривает, сама себя клянет.
