— Ты специально? — шипит.

— Я вот помню один эпизод, — настырно торможу нас возле этой беседки. — Мне семь лет, Надя. Я собираюсь во второй класс, самый крутой пацан из нашей банды. А тебе, — замираю на одну минуту и действительно подсчитываю, сколько в то время ей стукнуло, — кажется, полгода. Это однозначно лето, месяц, по подсчетам, июль…

— Ребенок не помнит себя в таком возрасте…

— Мне семь! Кукла, очнись! Я помню школьную программу, я хорошо учился и у меня были грандиозные успехи. Помню, как участвовал в олимпиадах, даже по трудовому воспитанию. Что-то там пилил, строгал и клеил!

— Я про себя сейчас, Морозов. Остынь, пожалуйста, отличник-медалист, — обходит спереди и становится ко мне спиной. — Обнимешь? Или такому в школе зверей не учат?

Просовываю руки и тут же прижимаю эту болтушку к себе.

— Надь, это ведь была наша первая встреча. Слышишь, детка? — мну и вздергиваю ее, чтобы не расслаблялась. — Я тогда тебя здесь в первый раз и повстречал. Ты…

— Макс…

— У тебя было очень красивое кружевное платье, как у принцессы, мама тебя вынесла к гостям, а на полулысенькой голове, — провожу подбородком, туда-сюда, по натянутой шапке, — был такой пластиковый обруч, или как это называется? Короче, огромадный неживой цветок на какой-то полосочке, чуть ли не посреди лба. Надь…

— Ты все это помнишь? — она очень удивлена, четко слышу по тону ее вопроса. — Ты не можешь, Максим, не обманывай меня. Такое дети не запоминают.

— Я помню, как ты пахла в тот день… Я старше, Надя, и это уже не детские воспоминания, это…

Нет! Не любовь? Не она? Не любовь! Хватит, Макс, закрути свой источник словесного снабжения! Она легко толкает меня в бок, а я вздрагиваю, как будто от летаргии оживаю, и по-стариковски кряхчу.

— Ты пахла яблоком! — незамедлительно выдаю.

— Хватит врать, Морозов, — звучит обиженно и с явным недоверием.

— Знаешь, почему запомнил, кукленок?

— Ну ври уже до конца тогда, раз не успокаиваешься.

— У мамы был яблочный шампунь. Я по детству никогда не мыл голову детской лабудой, пользовался взрослым шампунем, а так как в доме не было мужчины до моих полных пяти лет — родного отца очень рано не стало, я его практически не помню, кукла. А Юра вошел в нашу жизнь позже. Так вот, я нахально брал ее — мама отливала мне немного из общей бутылки в значительно меньшую емкость, чтобы я сам справлялся, без нее, а там был аромат такого, знаешь…

— … зеленого яблока? — смешно задирает голову и заглядывает мне в глаза.

Не могу игнорировать это, склоняюсь и прикладываюсь губами.

— Именно, кукла. Зеленого яблока. Ты…

— Максим?

— Что?

— Мне очень жаль, что я…

Молчим какое-то непродолжительное время вдвоем, словно что-то очень доброе волшебное вспоминаем, а потом вдруг:

— Идем-ка в дом, Прохорова, иначе я тут околею, пока будем предаваться приятным воспоминаниям…

Я помню ее улыбку! Ту, детскую, беззубую, слюнявую. Тогда я, как отъявленный чистоплюй, скривился и отошел. У Нади только-только проклевывались зубки, и она мощно выпускала водный поток на суд всей агукающей общественности. А вот я был однозначно неправ, когда, изувечив гримасой недовольства свою рожу, удалился, надо было тогда забронировать место рядом с нею, а не ждать…

— Смотри-смотри!

Она указывает на освещенное огромное окно. Там бродят ее родители — всегда смурной, до жути серьезный Андрей сейчас с очень доброжелательной улыбкой что-то готовит у плиты, а тетя Галя барражирует по кухне, придерживая высокий бокал, по-моему, с красным вином. Они смеются, о чем-то говорят, что-то обсуждают, строят долгосрочные планы, переживают, видимо, за неразумных нас.

— Вон дядя Юра и тетя Марина… — Надька суфлирует общую картину.

Отец, понурив голову и странно дергая плечами, сидит за столом, а мама стоит рядом с ним, положив одну руку на его вздрагивающее тело.

— Отец смеется!

Чему? Что его так забавляет? И мама очень ярко непринужденно улыбается. Что они там обсуждают? К чему готовятся?

— Там, похоже, праздник затевается. Надь, ты не готова? Это был бы замечательный повод. Сейчас вот, раз — и все…

— Максим, пожалуйста, не торопи меня, — обиженно произносит.

— Ты передумала, Найденыш? Я не то у тебя спросил, что ты хотела? Потому что я, правда, не пойму. Почему молчишь, детка? Ты подскажи, направь. Видимо, у меня с этим после тюрьмы какие-то проблемы. Не умею между ваших женских строк читать. Разучился! Напрочь.

— Я… Честное слово, — заглядывает мне в глаза. — Потерпи, немного. Мне… Господи! Я не простила саму себя, если ты понимаешь, о чем я говорю. И…

Темно, на улице в радиусе двух метров ни хрена уже не видно, но я знаю, какого цвета эти красивые глаза, знаю, как она смотрит в такие моменты на меня, как ждет, что я найду те самые важные для нее слова. Все знаю, Надя! Мы ведь очень давно с тобой знакомы, кукла, — ты знаешь меня двадцать четыре полных года. Прохорова, это высший срок! Высшая мера добровольного наказания — кем-то выписанная пожизненная связь!

— Я простил тебя! Мне кажется, этого вполне достаточно. Разве я не прав? Наденька? Пожалуйста! Задам еще раз тот вопрос: 'Ты выйдешь замуж за меня?

— Я…

Твою мать! Какая яркость! Входная дверь нараспашку, а в проеме наблюдается крепкая высокая фигура моего отца.

— Вы где были, охламоны? Макс? Что за на хрен? Сколько можно ждать? Надежда, ты замерзла, ребенок? Быстро в дом, — кричит куда-то внутрь, — Проша, ты был прав, там наши дети бродят! Заходим, проходим и рассредоточиваемся на всей площади. Не стоим в дверях!

— Вы встречаетесь? — мама очень смешно выпучивает свои глаза и шустро мельтешит таким вот безумным и до жути странным взглядом по мне и кукленку уже где-то в общей сложности минут пять. — Вы с Надей? С нашей Надеждой? Максим? Вы… О, Господи! Я не могу поверить! Вы — пара, ребята? Это что, правда? Никакой не розыгрыш? Все так и есть, не шутка? А? Что все молчат, как в рот воды набрали? Они ведь вместе? Ну, поглядите же. Держатся за руки, смотрят нежно друг на друга… Не пойму?

Недоумение и удивление она выдает на счет раз и всегда без каких-либо осечек, но весьма эффектно — этого, конечно, не отнять. Мама поднимает плечи, смешно крутит головой, искренне, по-доброму улыбается и по-рыбьи, как будто бы немая, открывает-закрывает рот.

— То есть… Галя? — переводит взгляд и обращение на Галину Николаевну. — Ты в курсе, дорогая? Знала или тоже испытываешь приятнейший шок?

Та незамедлительно перекидывает стрелочки на мужа:

— Андрей? А ты знал? Ты, по всей видимости, совсем не удивлен, и, по-моему, даже рад и, — осекается, затем прищуривается, присматривается, приподнимается на носочки, заглядывает ему в глаза, прочесывает тем самым женским сканирующим взглядом, и тут же выдает, — просто счастлив? В эйфории, что ли? Ты сияешь, Прохоров? Это как? Что за тайны? От жены и матери твоего единственного ребенка…

Назревает семейный скандал? Или тетя Галя пытается играть ту роль, которую ей назначил любимый муж, но, видимо, генерально с ней до конца не отрепетировал все кульминационные моменты — просто не успел, готовил всем праздничный оригинальный ужин и ошеломительный сюрприз. Уж больно светятся ее глаза, да и актриса она, впрочем, как и ее единственная дочь, весьма не очень. Обе в этом деле посредственны, а на наигранные эмоции абсолютно скупы! И слава Богу, иначе мы бы погрязли в царстве алчности, распутства и откровенной лжи.

Ну, а Прохоров, вообще, неоригинален и, как обычно, очень краток:

— Юра?

Папа впадает в ступор, но ненадолго, затем вдруг резко выплевывает то, что накипело и слишком долго искало выход в свет:

— И что? В самом деле? Марина, Галя, наши верные и преданные боевые подруги, эти дети, твою мать, — давно уже не дети. И… Не пошли бы все к черту, мои дорогие, настоящие и будущие любимые родственники! Нашли, в чем сомневаться, что додумывать, о чем сокрушаться и про что жалеть! Я — голодный! Это в настоящую минуту самый страшный и «грешный» грех. Мы будем сегодня принимать пищу, в конце-то концов, или как? Десятый час, а я еще не отведал то рагу, которое ты там накрутил, Проша. Сижу и нюхаю ароматы — ты нас ими потчуешь уже полтора часа. Имей совесть, зять Андрей! Что за свинство? Я знал, что ты жлоб, но что еще и пищевой палач — это открылось только вот совсем недавно. Я предлагаю всем пройти за стол и там под бокальчик… Кстати, сестричка, что мы там пьем?