— О, твою мать, какие кружева! Красивое белье, кукленок! Такое даже жалко рвать…
— Максим, — с недовольством и лютой злобой квохчет. — Попробуй только, я тебе тогда…
— Успокойся, кукла. Не буду! Просто сделал комплимент! И предупредил, что намеревался, хотел бы, но не буду делать. Красиво ведь…
Это правда! Чистейшая! Белоснежное, о таком говорят, стерильно-снежное, прозрачное, невесомое… Легкое и кружевное! Теперь у меня обзор пошире, а возможностей, стало быть, побольше, вот я и пользуюсь сполна. Причмокиваю, пробую, затем кусая, всасываю — там будет тот самый гарантированный ярко-алый след.
— Макс… Перестань! Следы! Это как-то жестко…
— Не страшно, рубашечкой прикроешь, тем более что тебя голенькую всегда вижу только я. Не хнычь, не нервничай, не дергайся — ну, не порвал же, хотя, — опускаю ее на пол только за тем, чтобы расстегнуть свои штаны и попросить ее об ответном аналогичном жесте. — Надь, детка, помоги…
— Да, — она, поднимаясь на носочки, стягивает свои брючки, теперь меня целует в шею, в тот самый кадык. — Мы успеем?
Люблю, когда она такая! Дерзкая! Забавная!
— Обещаю! Все-все сможем и преодолеем, надеюсь, что и расслабимся, и кайфанем! Когда мы там приглашены, — расправившись с ненужными предметами гардероба, промежностью и пахом заново слились. — Надь, Господи… Что ты творишь? Что у тебя там?
— Я ничего, только то, что ты просил, — по-моему, с нотками недовольства это все звучит. — А что не так, собственно говоря, Максим?
— Мне кажется, у тебя высокая температура. Ты чересчур горячая, как будто бы пылаешь и слегка дымишь!
Упирая нашу склеенную намертво человеческую фигуру в дверное полотно, насилую губами ее рот, скулы, ушки, шею, а Прохорова тихонечко мычит:
— Папочка сказал, чтобы обязательно приехали, там будет какой-то ужин, он что-то даже запланировал. Господи! Ма-а-а-аксим!
Если Андрей позвал, значит, это важно! Прежде всего для нас. Пусть кукленок и не в курсе, какую роль в нашем долгожданном примирении сыграл ее отец, я-то об этом прекрасно уведомлен, значит:
— Будем-будем, кукла. Ну? Найденыш? Ну?
Она отталкивается тазом от двери, словно предлагая мне себя, а я направляюсь именно туда, куда ей нужно:
— А-а-а, ммм!
— Тшш, тигрица! Тут же люди, — издевательски хихикаю и подмигиваю.
Прохорова недоступна — нет вразумительного словесного ответа! Ладно, значит, подождем! Ее глаза прикрыты, а губы беззвучно что-то шепчут. Мне слышно только:
«Максим, Максим!».
Толкаюсь сразу глубоко, на всю длину и очень мощно — Надька дергается и стонет:
«Хорошо!».
— Скажи мне «да» и кончишь быстро! — по-моему, я шантажирую девчонку.
— Не-е-ет, — шепчет. — Нет!
— Это твой окончательный ответ? Расстаемся, разбегаемся? Надя?
Толчок! Толчок! И, наконец-то, долгожданная остановка.
— Не-е-ет! — уверенно, пока еще сознательно, отвечает.
Продолжаю в том же темпе — кто-то скажет, что я ее насилую, ведь не даю того, что Прохорова просит уже, наверное, минут пять-шесть. По-видимому, мы задержимся сегодня, нанесем родителям слишком поздний визит — Наденька никак не кончит. Негодования не выказывает, но по-партизански молчит.
— Ма-а-аксим, — шепчет и хрипит.
Наращиваю темп, значительно ускоряюсь, теперь девчонка бьется щуплой спиной и своим затылком о дверь, затем вдруг утыкается в плечо и стонет, слышу лишь как тихо просит:
— Потерпи, потерпи, Максимочка, еще…
Ах, ты ж стерва! «Потерпи, Максимочка!» СКОЛЬКО?
— Сколько, — запыхавшись, но не останавливая своего таранящего движения, задаю вопрос, — сколько, сколько, Надежда? Как долго мне терпеть? Скажи, я потерплю…
Она, словно изнутри, взрывается, откидывается головой, закатывает глаза и сильно дергается в моих руках. Да чтоб меня! Не ожидал! Как быстро куклу накатило! Значит, и мой экстаз не за горами. Прищурившись, слежу и стопудово ощущаю, как она скрипит зубами, беспорядочно вертит головой, что-то произносит, словно заклинание на мой приворот повторяет, и как там, внизу, она, пульсируя, меня сжимает.
— Надя, извини, сейчас-сейчас — фактически выскакиваю из нее и вынужденно в свой кулак кончаю. — Успел! Твою мать!
Поддерживаю, фактически подпираю, вздрагивающую Прохорову всем своим телом у двери.
— Найденыш? Тшш! Ах, красивая какая! А когда кончаешь, просто-таки богиня.
— Ну, перестань, — слабенький удар по моему плечу. — Морозов! Перестань… Зверь! Зверь! Ты… Дикий! Ты — дикарь! Но, блин, Морозов, что мне делать? Макс, что? Молчишь, дышишь, трахаешь, а ведь я люблю тебя.
Плотоядно хищно ухмыляюсь, она же прохладными ладонями проходится по моим щекам, а затем подается вперед и прикладывается жаркими губами к моим сухим губам…
К дому Прохоровых добираемся поздно, к девяти часам вечера — думаю, там нас и не ждут уже особо, но Надька настойчиво тянет в гости, к своим.
— Ты уверена, что это вообще прилично? Может лучше позвонить и предупредить, что навестим их завтра? Поздновато…
— Завтра выходной — у родителей свои планы на субботу-воскресенье, а сегодня можно и подольше погулять. Не хнычь, как маленький ребенок! Ты ведь, да?
Пришлось! Естественно! Договорился с Олегом, что возьму себе два дня отгулов и по кукольной просьбе проведу их только с ней, в нашем доме. Живем с ней там сейчас, обитаем на той великолепной обустроенной площади, у ее деда, старика Прохорова. Спасибо ему за огромное жилое и отдаленное от людских глаз и молвы пространство. Там хорошо! Андрей был прав, когда утверждал, что это место создано исключительно для влюбленной пары.
— Остановите здесь, пожалуйста. У ворот, — Надька командует водителю. — Большое спасибо! Сколько с нас?
Расплачиваемся и выбираемся гуськом, друг за другом, из такси.
— Отец?
Замечаю на территории навороченного дома Прохоровых знакомую машину.
— Он что, тоже здесь?
— Понятия не имею, — сосредоточенно отвечает. — Папа сказал: «Приезжайте, я приготовил праздничный ужин». Я пыталась уточнить, что за праздник, он смеялся в трубку и говорил, что мама как-то агрессивно себя ведет и пытается ее у него вырвать, ему некогда, слишком долго объяснять — сами все увидим. И ты знаешь, — смущается, — я точно слышала там борьбу. Отец никогда не станет обманывать. Мама смеялась и кричала в трубку: «Надька, кукла, приезжай!».
— Надь, может неудобно, что я с тобой. Тетя Галя, наверное, не в курсе, — за каким-то чертом напоминаю ей про нашу долбаную конспирацию.
Кукла задумалась и наморщила лоб! Замечательно! Теперь я широко улыбаюсь! Меня сейчас все устраивает. Я, кажется, дотумкал хитроумный план Андрея. Наденька, кукленок, золотце, рыбка, детка, неразумное ты мое сокровище, тебя загнали в так называемый свадебный капкан. Это ведь то самое сватовство! Старые и добрые смотрины!
Мы заходим на придомовую территорию — тут много сооружений. У Андрея есть хобби. Когда он не начальник спасательного центра, то он — столяр, плотник, вероятно, краснодеревщик, и на все руки мастер. Во дворе замечаю старую беседку. Скорее, возрастную, ей много лет — двадцать четыре точно есть. У меня в памяти, по детству, отложился один великолепный эпизод вот в этом самом садовом сооружении.
— Наденька, — осторожно трогаю ее за руку, — посмотри туда.
Кивком указываю необходимое направление.
— Помнишь? Хоть что-нибудь, ну, хоть чуток? Постарайся, напряги свою память.
— Зверь, перестань! — пытается выдернуться и быстро проскочить место своей боевой славы.
Вспомнила! По выражению лица и опущенному взгляду понял, что Надьку одолели мемуары. Но, видимо, все же не тот эпизод. Кукленок однажды неосторожно навернулась с бортика этой беседки и в тот день больно приложилась спинкой об землю — вот так сильно отклонялась от меня, чтобы я не смог ее в губы поцеловать. Мы играли здесь в детскую игру — я отворачивался, как самый старший, а эти желторотики толкали меня кулаками в спину, мне же, после возвращения в исходное положение, предстояло угадать, кто такой смелый, и если вдруг мне улыбалось счастье, то долгожданный выстраданный приз — тот самый сладкий поцелуй в губы. Я перецеловал всех наших немногочисленных девчонок — свою сестру Наташку, Таньку, старшую дочь дяди Ярослава, потом перешел на младшего брата и пару раз прикладывался губами к щекам Смирняги — знаю, что сученок не хочет этого признавать, но детьми мы были нежнее и дружнее, и у нас с ним есть общие злачные воспоминания. А вот Прохорова, стервоза, никак не давалась, не шла в мои дрожащие руки! То звала своего отца, то мать, то покрасневшая позорно сбегала, то носила зеленый пятнистый окрас и, если уж откровенно, в такие периоды было противно к ней подходить, а не то, что прикладываться губами.
