— Надя, Надя, Надя, — шепчу в перерывах между поцелуями, пытаюсь улыбнуться, расслабить, отвлечь — все ведь очевидно, как сильно я ее пугаю. — Не буду, не буду. Перестань! Слышишь, детка? Ну, не плачь. Я пошутил! Ты испугалась, рыбка? Не плачь…

Прикусываю острый подбородок, затем зализываю, аккуратно всасываю — она мне, глупенькая, вдобавок шею предлагает. Беру, даже не задумываясь, как там и что! Отвлекаю от того, что хочу с ней грубо сделать.

Все время кажется, как будто мы под колпаком, каким-то странным наблюдением, словно кто-то пялится на сплетение наших тел со стороны. ОНИ! ЭТА СЧАСТЛИВАЯ ЗАДРОЧЕННАЯ ПАРА! Те беззаботные, Максим и Надя, улыбающиеся, разморенные страстью и сексом, не знающие еще беды.

— Надя…

— Пожалуйста. Максим, Максим…

Расслабил и завел — Прохорова крутится подо мной змеей, руками беспорядочно шурует по всему телу. Трогает бицепсы, сжимает осторожно шею, гуляет пальцами по волосам. Задираю ее кофту, оголяя две красивые возвышенности — у кукленка шикарная и стоячая грудь. Прикладываюсь жадно ртом к каждому просящему соску. Сильно втягиваю, прижимаю, трогаю клыками, с характерным чмокающим звуком отпускаю холм.

— Скучал, Надька. Вот по этому, всему, по нашим разговорам, по нашим актам, по твоим, сука, слезам, по всему, по долбаному ванильному сексу, по случайному внезапному перетраху. Ты это понимаешь? Понимаешь, что ты натворила? Мать твою!

— Пожалуйста, Максим, — стонет, просит и еще раз, замыливая мне глаза, каждую сиську предлагает. — Мне так приятно, хорошо.

Упрашивать не надо — я еще раз прохожусь по каждой своим влажным языком. Наверное, слишком сильно зажимаю полушария, Найденыш тут же сообщает — ойкает и пытается вверх уйти ползком.

— Тшш, тшш. Все, все! Немного не сдержался, Наденька. Погорячился, извини. Ты как?

— Да-а, — стонет и выгибает мне навстречу тело.

Совесть! Долбаная совесть, а еще какой-то мерзкий липкий страх — если нагрублю, затрахаю, то, определенно, Прохорову потеряю. Возможно, навсегда! Просовываю руку между нашими телами, пробую горячую промежность, аккуратно растираю по нежным гладким лепесткам обильно выступившую влагу, прижимаю и легонько хлопаю.

— А-ах!

Отстраняюсь на мгновение. Рассматриваю всю картину в целом. Румяная, с безумным блеском в глазах, изнывающая от жажды и захваченная добровольно в плен совсем не грубой лаской — помечено «СОБСТВЕННОСТЬ МОРОЗОВА. НАДЬКА ПРОХОРОВА — ТОЛЬКО МОЯ»!

Приставляю член ко входу, жду разрешения — девчонка смаргивает, я сразу же проталкиваюсь. Все… Я — там!

— Ммм, — приподнимает голову, осторожно кожу трогает и небольно прикусывает плечо.

— Хо-о-о-рошо! — по-волчьи вытягиваюсь, шиплю сквозь зубы, прищуренными глазами с ухмылкой и оскалом рассматриваю ее.

Толкаюсь сразу быстро, без долбаного позволения, подготовки — все, как и обещал, Надька от меня не отстает и помогает. Вращает тазом, прижимает двумя руками к себе грудью и лицом. Близко, тесно, плотно, скученно, без размаха. Я шиплю, рычу, стону, как будто тяжело дышу, но темп и ритм не убавляю.

— Еще, еще, еще… Еще хочу! Хочу!

— Сука! Я так тебя хотел… Всю жизнь! На-а-а-дя! Ведь любил только тебя, заразу, любил тебя, дрянную стерву. Слышишь? Слышишь? Только одну любил. Открой глаза! — рявкаю и движение не прекращаю. — Глаза! КОМУ СКАЗАЛ! ОТКРЫВАЙ!

Глубокое проникновение — кукленок истошно пищит, затем вдруг ноет и скулит:

— Я знаю, — тянет очередное долбаное признание. — Знаю, знаю. Прости мен Макси-и-и-м!

— Открой глаза, детка. Пожалуйста. Надя, я тебя прошу, — двигаюсь и жалко умоляю. — Не закрывай их, маленькая. Хочу смотреть, как ты сейчас со мной!

Не знаю, кончим ли мы с ней в этом темпе — это гребаная скачка, жесткий секс, спонтанный грязный незапланированный трах. Но не любовь? Ведь не она, проклятая? Ее не может быть! Кровь долбит вены и артерии, адреналин сжигает напрочь мозг, а темп нашего движения совсем не убавляется — мы с ней не устаем и нам так хорошо.

Разнесем к чертям все, что она тут нагородила — вдребезги, наотмашь, навзничь, на хрен, все эти краски, кисти, растворители, старую бумагу, какой-то пупырчатый полиэтилен.

— Максим, пожалуйста, — стонет, заклинает. — Прошу, прошу… Я… Я… Господи, не могу. Уста-а-а-ла…

Ведь понимаю, о чем просит… Взмокла — потная и скользкая, грудь в ссадинах ноет от моих прикосновений, ласк, укусов, низ живота тянет, спина болит, а ноги крутит — вся ее надуманная против мужиков броня по швам трещит.

— Надя, детка. Потерпи еще немного…

Делаю быстрые неглубокие толчки-удары, кукленок впивается ногтями в мои плечи и звонко верещит. Я зажмуриваюсь, резко вылетаю из ее измученного лона, шиплю и орошаю семенем бедра и очень быстро сокращающийся живот.

— Твою мать! Надя! — обеими ладонями глубоко и медленно проглаживаю грудь, внутреннюю поверхность бедер и еще подрагивающий живот.

Улыбаюсь ярко, широко, открыто. Склоняюсь к маленькому уху, прикусывая обводочек, ей шепчу:

— Есть вопрос, Надежда! Готова, куколка?

— Ммм, яяя, ууу…

Замечательный ответ!

— Ты выйдешь замуж, Прохорова? По ритуалу — платье, кольца, родители, торжественный обед? М? Прохорова! Прохорова! Ау! Ау! Пора очухиваться и приходить в себя! Кукленок, ку-ку! — и еще раз громче повторяю. — Найденыш, ты выйдешь замуж за меня?

Вот же маленькая стерва, кукла заводная, хитрая бестия, золотой ребенок, Прохоровская Наденька-Надежда, творческая метущаяся натура, а также лгунья, актрисулька, мой персональный инквизитор, рыцарь совсем не Круглого стола… Как много у нее имен — придумываю просто на ходу, особо долго не задумываясь, только успевай записывать и издавать! Любой ее промах, малейший ляп или по отношению ко мне именно сознательное и в то же время аффективное поведение — все, стопудово, моя выданная ей характеристика тут же подгребла. Незамедлительно, практически мгновенно, как по мановению волшебной палочки! Раз — Надька-маленькая кнопка, два — бездушная мегера, три — ведьма, твою мать! Она не устает меня разыгрывать, провоцировать, испытывать, а я не перестану ее по-своему, как пожелаю, называть.

Ведь не ответила, зараза! Абсолютно! Глухо! Молчание, полное отсутствие звука, только рваная связка — вдох-выдох-тишина, расфокусированный взгляд и беспорядочное блуждание руками по моему влажному телу, словно все мои рефлексы проверяла — жив, в сознании или тупо брежу, раз задаю вопросы, которые вроде бы зарекался больше никому не задавать. Ну, хотя бы так! Ничего! Пусто! Наверное, так, как и должно быть, так, как и надо — с этим трудно спорить! Засада какая-то или подстава, не пойму? Просто — ни «да», ни «нет», даже не услышал вечное женское «ну, ладно, я, наверное, еще подумаю». Последнее, если честно, немного успокаивает и расслабляет — думать уже не о чем, тут надо жестко меры принимать. Но! Твою же мать! Сама ведь клянчила, канючила, ревела, умоляла — мне же это не снилось:

«Максим, Максим, спроси, задай вопрос, предложи… В последний раз!».

Я задал! Может быть не тот, конечно. Но из недавнего, что очень хорошо, в мельчайших подробностях, помню — это слезная просьба, практически последнее желание умирающего на одре:

«Еще раз предложи…».

Возможно, предложение должно было поступить в ювелирно-письменной форме, но, если честно, в тот момент, я вообще ни хрена не соображал, а полагался лишь на одни инстинкты. По всей видимости, животные, потому как мы знатно оторвались на том полу — в постель пришлось ее тащить, что называется, на собственном горбу. Она только загадочно улыбнулась, притянула к себе, страстно поцеловала и:

«Хочу спать, Максим. Ты не мог бы? — Никаких проблем, Найденыш, отнесу!».

Прелестно! В тот момент хотел немного придавить кукленка, но все-таки сдержался, а вдруг завтра с утра, хорошо выспавшись, потом сытно наевшись, положительно кивнет. Зря надеялся, уже ровно две недели — не кивает и не говорит, но живет со мной и спит — и на том «спасибо, Надя». Как говорит ее отец: «Не удирает, Макс, и ладно. Надо потерпеть!».