Хрен тебе, а не свадьба, Зверь, по-видимому! Это она мне демонстрирует все четырнадцать дней? Молчит окаянная натура, слова не вытянешь — каждый вечер зрительно пытаю, потом физические упражнения добавляю, но все, очевидно, мимо — сигнал идет, но через женскую антимаскулинную защиту не проходит… Глухо!

— Так он женится или не женится? Леха, ей-богу, ни хрена не понял, — Велихов, как на свидании, глаза в глаза, задает Смирнову вопрос. — Ты разъясни, по-товарищески, по-братски, по-мужски, или из чувства жалости к моей скромной персоне. Ничего ведь не догоняю, а я вроде… Не дурак. Какая-то игра? А кто против Морозова тогда играет? Там есть соперник и будет та самая дуэль, или что? Не пойму.

Похоже, Гришаня, когда все это произносит, то сам себе не верит потому, как недоуменно пожимает плечами и укладывает в пасть очередную порцию еды.

— Макс, эта закусочка весьма аппетитна, — Гриша работает на два фронта, Смирнягу пытает и мне отвешивает похвалу. — Остренько, пикантно, очень необычно — все, как я люблю. Я бы еще и от винца не отказался, но сегодня время идти пораньше в одинокую кроватку. Не хотелось бы на завтрашнее утро сушняком страдать, а у меня от красного всегда такая, сука, благодать. Я не пойму…

— Приятного, мой старый друг. Пожалуй, вас покину…

Приподнимаюсь и выстраиваю четкие намерение и вектор с направлением прошествовать на кухню, чтобы, наконец, закончить этот слишком долгий, очень затянувшийся ужин. Есть, правда, еще некоторые важные выездные планы на этот холодный вечер — супермаркет и теплая кроватка вместе с куклой, поэтому сидеть и слушать их логические цепочки, домыслы, предположения уже не в силах — не могу.

— Нет-нет! Мы ни хрена не поняли. Морозов, будь другом, присядь, и не мелькай — голова болит и ломит все суставы, а тут еще ты, как заведенная блоха, скачешь туда-сюда, — Смирнов не просит, он просто тянет меня за форму и силой усаживает за чуть, по грубой неосторожности, не покинутый мною стол. — Ты сделал ей предложение, МаксиЗверский? Отвечай, зверина. Смотри, тут даже Велихов, который не дурак, не догоняет ни хрена. Признавайся, как на духу! Как на исповеди, перед Всевышним, перед Господом Богом. Ну-у! Тут, конечно, святых и благородных, девственных и не замазанных уже как бы нет, но тем не менее, мы с Гришаком заслуживаем узнать правду, что называется, из первых тех самых пошлых уст. Так Голден леди получила то самое признание в вечном, никак не убиваемом, чувстве, или ты не смог три слова выдавить из себя, или для вас с вашим общим стажем это уже и не важно? Максим, прием! Заканчивай вилять!

— ЛёшА, иди ты к черту, а впрочем, иди в компании — идите на хрен оба, — недалеко, по всей видимости, Смирнягу с другом по несчастью посылаю, ведь он не унимается и продолжает донимать.

— Это значит, «да». Так-с! Григорий, ты фиксируешь? Факт гражданского преступления отмечаешь? — обращается к Велихову, а тот утвердительно кивает. — Мы ведь сейчас снимаем показания с этого зверька. Макс…

Он щелкает перед моим носом пальцами, а я тупо ни хрена не вижу, а пялюсь бешено на Надькин силуэт, неспешно перемещающийся по залу ресторана:

«Вот опять! Что-то где-то как-то бродит, рассматривает свои фотографии, то подходит ближе, то наоборот, подальше. Что за на хрен? Поворачивается, вроде бы меня замечает, таинственно улыбается и за каким-то хреном закрывает красивые глаза…».

— Пацаны, отвалите. А? — шепчу. — Правда, абсолютно не до шуток.

Она меня изводит, достает, пытает, мучает, доводит до исступления. Если сегодня не признается согласием — в порыве страсти задушу!

— Ты извини, Морозов, но это, как в том фильме, «общее дело» и потом, наше золотко, — замечает мой нехороший взгляд, поэтому мгновенно исправляется, — твое-твое, да ради Бога! Чересчур, я бы сказал, даже слишком, одним словом, увесистый финансовый член нашей команды, а если вы с ней объедините свои золотовалютные фонтаны то, что нам с Гришаней прикажешь делать? Тут только одно на ум приходит, Велихов. Ты готов, дружище?

Тот ему кивает в знак вопроса и возможного согласия.

— В черных брюках и беленьких рубашках подавать французские элегантные блюда, а затем яростно мыть посуду. Заметь, вручную и в кипятке! Эти сучьи рабовладельцы отыграются на нас по полной программе! Посмотри только на рожу Макса и на виляние перед ним хвостом этой неприступной Голден леди. Я тебе клянусь! — и поднимает правую руку, словно гордо произносит ту упомянутую клятву.

— Ты заткнешься, Смирняга? Как-то ты задрал, Леха. Очень много говоришь…

— То есть она не сказала «я — твоя, перед Богом и людьми, согласно букве нашего очень уважаемого закона»? Я прав, Максим? — Лешка быстро перебивает. — Потому как по твоей кислой роже все понятно, что дело по-прежнему на том самом холостом ходу.

Нет! И да! Первое — не сказала и, более того, до сих пор молчит, и второе — сука, ты так прав, Смирняга, что придушить тебя охота, чтобы ты заткнул свой черный и поганый рот.

— Ну, это еще ничего не значит. Зная нашу Прохорову, тут надобно сказать «слава Богу», что вообще согласилась с тобой спать, — теперь пытается топорно безобразно утешить горемычного страдальца.

Нет, не ее! Все решено — я его сейчас убью!

— Смирнов, заткнись, пожалуйста. Не вякай, желчь свою не источай — откажет печень, а я кусочка на пересадку пожалею, отрежу лишь свиной — вот ты и будешь, как свинья, визжать! Тебя, сученок, противно слушать! Такую чушь несешь, может быть тебе винца за наш общий с Велиховым счет подлить, залить, вылить за пазуху, чтобы захлебнулся. Ты иногда откровенная тварь, циник и конченый ублюдок, что просто страшно, как у сильного доблестного отца и благовоспитанной матери такое чудовище на свет произвелось.

— Не завидуй, Максик, не завидуй. Меня папка в детстве ремешком не ходил ни разу, хотя там поводов было хоть отбавляй, вот я и вырос избалованной неблагодарной, иногда дебильной, тварью. Кстати, слова не мои, а моего, как ты сказал, доблестного отца.

— Дурак ты, Лешка. Языком молотишь, лишь бы пошлее и похабнее выглядеть. Да ты и так не особый образец целомудрия, чести и долга. Ты — силач, но, извини, зачастую, в жизни такой дурак…

Не дает мне договорить:

— Ах, кто бы говорил! Хотя, вот с этим, сука, не поспоришь, я даже так себе каждое утро перед зеркалом и говорю — настраиваюсь, так сказать, на очень продуктивный день, и плотский, если повезет, вечер. Дуракам, Смирнов, напоминаю себе с улыбкой, легче и проще живется, не высовывайся, будь общительнее, говорливее, всегда дурнее, чем ты есть на самом деле, оттопыривай хлебосольнее лопатник, башляй за всех в компании и бабы на твой пестик долбаной тычинкой прилетят. Не забывай про контрацепцию и фальшивый номер телефона. Но, — вытирает губы салфеткой, а затем, как вшивый аристократ, оттопырив мизинец, откладывает ее на край стола. — На хрена жениться, Морозов, если и так все дают без спроса и задушевных просьб, строго по времени, по расписанию, иногда и вне — тут, конечно, кому как повезет. Зачем, скажи? Вот, честное слово, не понимаю. Я точно никогда не женюсь. Гарантирую! Моя Смирновская стопроцентная гарантия — тавро на жопе мира! Не женюсь! Готов даже поклясться на чем угодно. Родители, как взбесившиеся, повернутые на добропорядочной семье, просят внуков. Я отвечаю так: «У нас есть маленький Сережа, он будет понадежнее, и там, по-моему, генофонд получше». Хотя у того козла свои тараканы в голове. Мать, по-моему, забыла, как он выглядит. Мотается, как блудный, по всему белому свету, но девок точно шпилит, не удивлюсь, если мой батя, сам того не зная, уже сотню раз дед.

— Лешка? — Велихов окликает, а потом еще раз, после неответа, зовет. — Леш? Смирнов?

— Что? Что тебе надо, Гриша? — опустив голову и прикрыв глаза, со злой ухмылкой отвечает.

— Обидел кто? — тут уже и я вклиниваюсь в разговор. — Ты на себя сегодня не очень-то похож.

— Все класс, братва! Все зашибись! Блеск! Блядь! Отлично! Так, когда свадьба, Зверь? Когда эта, — кивает на Прохорову, — соизволит твои яйца отпустить и дать «зеленый свет»?