Как оказалось, он, естественно, женат, имеет близнецов-мальчишек, и, безусловно, не намерен что-либо менять в своем ближайшем устаканенном будущем, хотя жена уже «не глубоко берет» за душу, а в чем-то даже омерзительна, на нее «родную» у него только для детей член стоял и для их полной совместной стабильной финансовой выгоды — все в большой семейке фундаментально и железобетонно, все гладенько, как на выбритом лобке, все шито-крыто. Нет вопросов — я в чем-то определенно завидую твоей, наверное, умнице-жене, ты однозначно молодец, предусмотрительный мужчинка! Отличный семьянин, вероятно, первоклассный любовник и в то же время непревзойденный лжец, больной ублюдок — все в одном флаконе, а я — наивная девчонка, получившая от тебя, «любимый», грандиозный жизненный урок. За это говорю «спасибо» — да, это было, безусловно, круто! Похотливая сволочь и жадный скот! Они сейчас такие все, я не пойму? Кобели человеческие некастрированные! Всех-всех их ненавижу!
— Ты хорошо подумала? Еще раз предлагать — прямое противоречие моему кодексу. Бери, что дают, другое не обещаю. Нет? Тогда проваливай отсюда. Надоело с тобой сопли развозить, потом жевать. Бездарность, провинциальная дешевенькая шлюха.
Но я так не могу и не смогу! Извини, с тобой не буду:
— Тогда… Прощай!
По-моему, это все? Добилась? Так, а чего тогда ты хочешь, Надя? Ответь сама себе на чересчур простой вопрос! Ответь уже, раз задаешь его неоднократно!
Конкретно? Хочу, чтобы он медвежью лапу с моей задницы прибрал — мне очень больно, и шею перестал давить — в анамнезе имеются проблемы с недостатком воздуха в критические моменты, а вообще, хочу просто от него уйти, убраться, сдыхаться и вырваться из его студии на волю…
А еще? Катастрофически хочу домой! Просто жуть, как тянет к маме с папой! К родителям, к тем, кто любит меня без условий, искренно. Любит меня именно такой, какая есть. С моими недостатками, загонами, с моим самокопанием и перфекционизмом в выбранной профессии, с моим в чем-то иногда неадекватным мировоззрением, со всем моим дерьмом. Со всем тем «скарбом», присущим только очень гордой «Прохоровой».
И все-таки, какой же гад, Андреев Глеб! Как он нагло на протяжении двух лет пользовался мной, унижал и наслаждался этим самым унижением. Такое трудно вытравить! Он, наверное, самый настоящий мужик-садист, а я в своем диагнозе имею в качестве сопутствующего заболевания определенно «односторонний мазохизм»:
«Подай, принеси, убери, долой! Надя, выведи, вывези и вынеси все это. Свет, фокус, линза, перспектива, антураж, модель, потекший макияж. И на финал дождалась — ложись сюда, детка, теперь все снимай и давай!».
Пошел ты! Я что ему, носильщик или ассистентка, или проститутка, соска-малолетка, на худой конец! В последних двух определениях, к его сожалению, ошибочка нечаянно выплыла. Я — фотограф, Глеб! Такой же, как и ты, художник быстрых картин. Ты обознался, мой кумир. Хотел как лучше и свежее, а вышло, как обычно… Плохо! Цвет блеклый, фокус на ценности слегка смещен, а главная героиня не фотогенична, абсолютно! Выглядит, как трухлявые дрова на картинах в грубых позах с упором лежа, на спине, и стоя на коленях…
Да уж, занавес! Финал!
Согласно выдуманной статье из «собственного КЗоТа» меня, естественно, уволили! Без рекомендаций, характеристик, направлений, но и без волчьего билета. И, слава Богу! Все заново надо начинать? Искать работу! Очень стыдно! По-видимому, устала, утратила внимательность и не держу такой удар. Ладно! Как там учит папа:
«Надька, запомни раз и навсегда, должен быть план, пусть слабенький, но свой, в котором ты пусть на несчастные пять процентов будешь уверена. Так сможешь хоть чем-то в своей жизни управлять!».
Ну что ж! Поехали!
План на сейчас такой…
Вот я, побитая личным опытом, но с гордостью и все же слабым вызовом в глазах, вернулась в детский город и наяриваю своим родителям, домой. На том конце телефонной линии спокойно отвечает мама:
— Алло.
— Мамочка, привет! — включаю звонкость в голосе — для матери держусь.
— Надька, зайка! Как дела? — мама жизнерадостно стрекочет. — Как у вас там погода, ты здорова, детка? Господи, как я рада! Андрей! Андрей, иди сюда! Надюшка на телефоне!
Слышу, как она зовет отца, который, без сомнений, не спеша, уверенно и чересчур степенно к ней сейчас подходит.
— Андрей, ну, перестань! Отдай! — мама как-то глуше «причитает» в трубку, а потом и вовсе замолкает. Я слышу только скрип, шорох и отдаленный мужской голос:
«Галка, дальше сам, за телефон огромное спасибо!».
— Мамочка, я, — как сказать, что их дочь-неудачница вернулась, несолоно хлебавши, из очередного бездарного похода за выдуманной славой, — мам, я тут приехала…
— Надежда, здравствуй! — тихий голос отца окончательно взрывает мои уши.
— Папочка! — неконтролируемо плачу и шепчу. — Папочка, папочка! Привет, мой родненький! Папочка!
— У мамы грязные руки, так что я с тобой поговорю, ты ж не против, кукла. Как ты, доченька? Как твои дела? Я вот только-только из твоей комнаты вышел, детские рисунки, фотографии перебирал, остались еще даже школьные работы, порядок у тебя там наводил. Надька, будешь бита, тут как-то много провокационного материала имеется. Есть даже кое-что секретное — я просто охренел! Ты что творила? А? Тебе не стыдно?
Да ничего там нет! Пусть не выдумывает — отец подкалывает и заставляет меня злиться. Нет, конечно, он просто шутит — это бывает очень редко, значит, сегодня как раз тот самый день — мне крупно повезло, и папа в духе. Отец безумно любит, просто до беспамятства, обожает свою единственную дочку. Такого искреннего и большого чувства, как у нас с ним на двоих, больше нет на всем белом свете. Мы — Прохоровы, мы — власть и сила, а я, как он любит часто повторять, практически всегда с издевкой, «выстраданная гордость его величественного пожарного рода»!
— Пап, я здесь, в городе.
— Конкретнее! Где, дочура? Я за тобой приеду.
— На железнодорожном вокзале, только из поезда вылезла, немного сонная. Да, блин, я спать хочу. Пап? — в трубку жалостливо всхлипываю, отец чувствует гнилое настроение и все подмечает.
— У тебя неприятности, детка? Что-то нехорошее? Вкратце, очень быстро, как твои дела и на какой срок приехала? Надя, слезы спрячь и отвечай!
— Я, — еще раз носом шмыгаю, даже с икотой и начинающимися рыданиями пытаюсь связать слова и выстроить жалкое подобие предложения. — Если. Я. Папочка, вы ведь меня не выгоните. Я у дедушки могу пожить, в том его доме.
— Через полчаса буду у тебя. Постарайся успокоиться. Ребенок?
— Да, я слушаю, слушаю.
— Мы рады с мамой, детка, твоему возвращению. Все будет хорошо, Надежда! Веришь? Даешь надежду на спасение и веру в лучшее, хлюпик?
— Да-да, конечно, я уже спокойна. Все-все подтверждаю. Папочка, очень жду тебя. Посижу тут на вокзале — не страшно. Спать не буду — обещаю. До дома потерплю.
— Я очень быстро!
— Не торопись, все равно ведь я уже добралась и точно никуда не собираюсь с твоего горизонта линять. Вот даже надежду пообещала тебе дать.
— Надь?
— Да, папа.
— Все еще будет, детка. Успокойся, все наладится. Главное, что ты, ребенок, наконец-то дома, с нами, — отец шепчет в трубку. — Угу? Как слышно?
— Слышу четко, папочка.
Пожарный сленг так просто не изжить из речевых обыденных оборотов, как бы я ни старалась. Ничего не получается, а это только маленькая капля в огромном море всех моих проблем — удалить из лексикона слова-паразиты, залитые в меня родителями давным-давно, чуть ли не с молоком матери. Все безрезультатно, без толку, даже мимо, а Глеб еще сказал, что и «бесперспективно», и напоследок признал, что бездарно и вообще неисправимо! Значит, я — никто, посредственность, каких на свете много? Ясное дело, что не для родителей, но от осознания этого как-то совершенно не становится легче, наоборот — все только хуже.
Подхожу к лотку с мороженым и покупаю сразу две порции — сливочный и шоколадный пломбир. Одновременно! Попеременно жадно прикладываюсь к вафельным рожкам — то белое, то коричневое укушу-лизну, покатаю по щекам, затем почмокаю. Это у меня с детства — так привыкла, так люблю. И вот еще одна неискоренимая привычка. Кто-то имеет тягу к алкоголю, сигаретам, а «Надька» пикирующе заходит на бесконтрольный сладкий стол и тупо нажирается, а потом страдает, что животом не сдержалась.