— Мне очень жаль, Максим. Я этого не знала.

— Я думаю, — он продолжает, по-моему, меня совсем не слышит, — причина той жуткой встречи с уродом в какой-то мрачной квартире — что мы там делали, я абсолютно не помню, но… Причина та же, что и сейчас.

— Мак…

— Вы, женщины, молчите! Вы всегда молчите о том, о чем в первую очередь нужно рассказать.

— Я все тебе рассказала…

— Вы, женщины, унижаетесь перед такими недочеловеками, недомужиками. Гнетесь и подкладываетесь, а затем выдумываете оправдания в виде карьерного роста, прибавки к зарплате и других благ. Думаете, что некому за вас постоять? Господи, Надежда! У тебя сильный и могущественный отец, а ты… Я есть! Есть сейчас! Пусть тогда меня не было рядом, но ведь сейчас я — здесь, с тобой, но ты все равно молчишь и терпишь. Что с тобой? Ты улыбаешься уроду, унижающему тебя, ни во что ставящему твой всем очевидный талант? Ты предлагаешь забрать твои фотографии только, чтобы мы с Лехой не угодили в передрягу. Так?

— Я…

— Вы, женщины, продолжаете гнуть свои шеи-спины, уже имея иную защиту и уверенный тыл. С какой целью? Для чего? Зачем? Оказывается, чтобы «его» выручить, чтобы не спровоцировать неприятность, чтобы никто не пострадал, ни одна долбаная падла… Сука! Какой ценой, кукленок? Какой ценой?

Он прав, а я — очевидно, нет. Но:

— Я рассказала тебе, ты помнишь?

— Безусловно! Поэтому, — он поворачивается и словно приближается, как огромный удав, — я и удивился, и разозлился, и просто, блядь, охренел, от твоего заискивания перед этой тварью.

— Он задирал тебя, Максим. Это было специально, он же из столицы…

— А я — провинциал? Мы сейчас об этом говорим? Он — «заморский гость», а я — его халдей*, — рычит на меня.

— Я… — всхлипываю и осторожно вытираю слезы.

— Ну что, ты? Кукленок, что ты плачешь? Теперь чего? Все уже произошло.

Господи! Сколько сейчас в его голосе сочувствия, жалости или пренебрежения? Максим разочаровался во мне? Опять?

— Максим, отвези нас домой, пожалуйста. Я… Мне плохо здесь, и ты очень злой. Страшно. Но…

Он резко заводит двигатель, бросает быстрый взгляд в зеркало заднего вида и с визгом выезжает с парковки, а я в свое боковое зеркало мельком замечаю почему-то улыбающееся лицо моего отца.

*халдей — здесь жаргонное название официанта.

— Приехали, — Максим притормаживает возле ворот и, словно человеческий навигатор, поворачивается с «приятным» сообщением ко мне. — Надежда, уже дома…

«Вы достигли места назначения, Прохорова! Задать другой маршрут?».

Уставилась на закрытые коричневые створки, и сама себе не верю — он просто доставил меня домой, а сам собирается уезжать? Уходит? Таков план, такая задумка на сегодня? Ночевать со мной не будет? Жить тут не хочет или я не устраиваю, и он меня бросает? Любовь прошла — проснись, красавица, проснись и пой? Или оставляет пока на время, чтобы мы могли еще о чем-нибудь подумать? Да о чем? И потом — я не хочу больше думать, уже все решено! А может так наказывает или все же окончательно разрывает наши тяжелые и очень несчастливые для него, по всей видимости, отношения? Устала перебирать причины, проверять факты и отбрасывать ложные посылки — устала так, что больше не могу. Заплачу, зареву, упаду в ноги, если он того захочет, но не отпущу…

— А ты разве не останешься? Мы с тобой не вместе? — блею несчастной козой. — Максим? Я не понимаю.

— Я отгоню машину твоего отца, а потом, — теперь и Зверь таращится в лобовое, — наверное, будет слишком поздно, чтобы возвращаться сюда. Поэтому, кукленок, я переночую у себя. Сегодня будет так, а потом посмотрим.

Посмотрим? А на что или на кого? На моё поведение или на своё? И потом куда смотреть, а главное, зачем? Всё ведь прозаично и слишком очевидно — мы любим друг друга, я чувствую это, знаю и уверена. Что за объяснения он мне тут приводит? Какие сверхнадуманные причины ищет? Отец доверил ему машину не для того, чтобы сегодня ночью её получить назад. Однозначно — я в своём отце уверена! Тогда, что означает его это «слишком поздно»? Есть же ведь такси, в конце концов — эта служба работает круглосуточно, в любое время дня и ночи. Или это из-за меня? Я для него сейчас не «то»! Господи! Господи! Господи! Что же я натворила? Из-за чего он так себя ведёт? Из-за этих чертовых фотографий? Так я сожгу их завтра утром. Все. Все-все! До единой! Решено! Порежу на очень маленькие кусочки, растопчу, размажу — ни миллиметра изображения не оставлю, а потом устрою грандиозное аутодафе с песнями и плясками вокруг импровизированного жертвенного костра. Никому! Ни себе, ни людям — всем фигу, чтобы каждому уроду неповадно было. Или это из-за того, что я пресмыкалась перед этим гадом и просила прощения за «негуманное» поведение ребят? Но я ведь всё-всё ещё там, перед полицейским отделением, объяснила, и потом, совершенно неправильно по такому случаю устраивать размолвку и скандал. Тщательно обдумываю свой ответ и не спешу выбираться из машины, медленно прокручиваю фольгированное обручальное кольцо на пальце.

— Максим? — вздыхаю и про себя считаю количество уже проделанных оборотов.

— Надя, я прошу…

— Я не оправдала твоего доверия или что? Что произошло? Ведь было всё прекрасно за несколько часов до этого момента. Господи, мы страстно целовались в твоем кабинете, ты хотел меня, лез, куда не следовало, губами брал всё, до чего мог дотянуться, ты даже, — поднимаю руку и указываю ему на свой безымянный палец, — взял меня в жены. Формально, не по закону и при свидетелях, — я всё понимаю, но тем не менее, ты абсолютно не медлил со своими действиями — первый закрепил свое желание на моем пальце. Ты…

— Ничего не изменилось, Найденыш. Видишь? — теперь он показывает свою правую руку и оттопыривает тот же самый безымянный палец, похлопывая по нему своим большим. — Твоё кольцо на месте, кукленок! Никуда не делось, — усмехается, — и даже не помялось, прикладываясь к роже этого мужика. Мы по-прежнему, как ты выразилась, формально женаты. Надеюсь, что и до официальной даты как-нибудь дотянем.

— Как-нибудь? Я ослышалась? — округляю свои глаза. — То есть? Это что означает?

— Оборот речи. Случайно вырвалось. Ну, всегда так говорят, когда та самая «курица ещё в гнезде, а яйца плюхают на сковородке», — пытается дать заднюю, но, если честно, выходит полная фигня. — Боюсь загадывать на долгий срок, кукленок. Жизнь покажет.

— «Долгий срок», «дотянем до официальной даты», «боюсь загадывать» и мое любимое — «жизнь покажет». Ты просто не веришь, что у нас возможна свадьба? То есть ты уже сознательно предвкушаешь негативный результат? Господи, это же неправильно! Как ты можешь?

— Надя! — обрывает резко. — Хватит! Кольцо на пальце — мы женаты. Я люблю тебя! Сильно! Твою мать! Люблю так, как… Я не знаю, не могу объяснить и подобрать подходящие слова, сравнения, определения. Но! Давай не будем об этом сегодня, именно сегодня, говорить. Не стоит, да и не выйдет, если честно. Мы только души себе разорвем, а клеить… Сука! Да я — не мастер по исправлению дефектов, всяких там царапин, заживлению сердечных и душевных ран.

— Тогда я вообще ничего не понимаю, — похоже, теперь я начинаю заводиться, — не понимаю, не понимаю, и даже не хочу понимать. Из-за чего? Что не так? Почему ты уходишь?

— Я не ухожу.

— Неправда, — прерываю и не желаю больше слышать его жалкие оправдания. — Тогда идем домой. Идем. Открывай ворота. Пожалуйста, слышишь, Макс? Я не хочу сегодня, как ты там сказал — «именно сегодня», оставаться в этом доме одна. Или, если тебе неприятно жить здесь, со мной, то я готова переехать к тебе в твою квартиру. Ну, в ту твою нору, которая расположена над нашим рестораном.

Он прищуривается и как-то всем корпусом отклоняется от меня. Выглядит так, словно Макс с моего лица, как с натурщицы, портрет рисует. А на самом деле, Морозов всем моим словам просто не доверяет? Всё сказанное ставит под сомнение или просто смеется с меня?