— Ее работы принадлежат заведению и ничего не продается, не передается, не дарится, не скачивается, не копируется и не перефотографируется. Ясно изложил свою позицию?
— Вполне… Я все равно своего добьюсь. Я — Глеб Андреев, а она, — он нагло хмыкает и подбородком указывает на мою жалкую фигуру, — кто? Кто-кто? Вас не слышно, Надежда, по фамилии Прохорова. И вот опять все абсолютно бесперспективно… А ведь я…
— Она — Морозова, а Вы оскорбили мою жену!
А дальше все, как в тумане, — ничего не помню. Отчетливо засело только то, как я кричала и просила все это прекратить, как телом останавливала спешащего на выручку своему другу Алексея, как плакала и умоляла, заклинала всеми богами-идолами, истуканами. Потом оттягивала двух молодых улыбающихся драчунов, подавала руку Андрееву, даже извинялась, правда, непонятно за что…
Сижу с отрешенным видом, уставившись в крышку бардачка и просто вспоминаю сегодняшний счастливый день и страшное продолжение вечера, и теперь уже определенно ужасные начала зимней ночи и, вероятно, завтрашнего дня.
Максим без звука усаживается на водительское сидение и даже не смотрит на меня. Он очень громко дышит, по-драконьи огненное пламя изрыгает, сопит и выпускает сквозь зубы-губы какой-то странный свистяще-шипящий звук:
«Сшш, сшш, сшш».
Скосив налево взгляд, украдкой замечаю, как ходят ходуном его желваки и как руки стискивают кожаную обмотку руля.
— Максим…
Тишина.
— Максим.
— Надя, пожалуйста, сейчас не надо. Давай просто посидим молча, не разговаривая, кукленок. Немного. Недолго. Я… — со свистом вдыхает воздух и с шипением его же, тот самый захваченный объем, выдает на-гора. — Мне… Надо успокоиться… Хочу прийти в себя. Но… Ты, пожалуйста…
— Прости меня.
Он дергает шеей, мол, не верит, сомневается, даже в чем-то подозревает. Наверное, поймал меня на лжи или на предательстве.
— Так же нельзя.
— Максим…
— Найденыш, так нельзя. Слышишь? Ты, — опять глубокий вздох — такой же выдох, — унижалась перед этой мерзкой тварью. Он трогал тебя, твое лицо в моем присутствии, а ты просила, плакала и умоляла? Ты даже не отбивалась, ты покорно чего-то ждала. А потом… Господи, ты даже предлагала… Надя!
Мое имя Максим сейчас практически выкрикивает как будто отдает приказы — такое видела неоднократно, когда приезжала к маме в часть. Тишина прошла — Зверь уже пришел в себя? Я вздрагиваю и опускаю еще ниже голову. Одна слеза встречается с моим коленом. Ах, нет! Не одна! Вот вторая подошла! Третья… Четвертая… Боже мой, как стыдно. Что ему сказать, что сделать, чтобы перестал так смотреть и презрением гипнотизировать меня. Я не оригинальна, поэтому еще раз повторяю:
— Максим, пожалуйста, прости меня.
— Так нельзя, — а он настаивает на своем.
— Я… — не знаю не только, что сказать, но и как озвучить.
— Так нельзя. Так не должно быть, слышишь?
— Максим…
— Посмотри на меня.
Мне стыдно — не могу поднять веки, а на то, чтобы встретиться со Зверем взглядом кому-то смелости, отваги и решительности не хватает? Трусиха! Он же любит тебя!
— Не смей! Слышишь! — как глупого ребенка учит. — Слышишь? Надя?
— Да, — отвечаю.
— Я…
— Испугалась за тебя, Максим, — обрываю — не даю ему сказать. — Он ведь может… Я как подумаю о том, что ты окажешься опять в тюрьме, у меня поджилки трясутся и руки не контролируются, зато разыгрывается воображение. Я… Глупая. А ты его совсем не знаешь и недооцениваешь, он…
— Тварь, урод, больной мужик, член на ножках, который любит паразитировать на таких, как ты, молоденьких девчонках. И что это вообще такое было — «девочка», «ты же помнишь, Надежда?». Что ты должна помнить? — он прищуривается — не вижу, но точно знаю, даже слышу этот жест во всех его последующих словах. — С ним у тебя были интимные отношения? Добровольно или он принуждал? Я задал тебе вопрос. Найденыш?
Максим убавил величину звука своего голоса, зато оттенок презрения привнес. И это жалкое… «Найденыш».
— Нет, никогда. Интима не была, но я, — громко сглатываю, — как мне тогда казалось, была в него влюблена, какая-то задуренная юношеская влюбленность, наверное. Возможно, простая симпатия или заискивание перед талантом мастера. Я… А может просто дурость или попытка извести себя?
— Ты унижалась перед ним и тогда? Так же, как и сегодня, чему я стал невольным свидетелем.
— Максим…
Он не отвечает, спокойно ждет, когда я что-то внятное скажу. Ну, что ж, ладно! Тогда:
— Я бегала за ним, как собачонка, выполняла все его поручения, оставалась допоздна на рабочем месте…
— А взамен чего ждала?
— Максим…
— Я задал вопрос! — удерживая обе руки на рулевом колесе, он отворачивается, полностью, на все сто восемьдесят градусов — противна, отвратительна, не желает сейчас знать меня. — Что ты хотела? Чего добивалась? Он должен был, что? Какое поощрение ждал его верный оруженосец? Я жду.
— Это не то, о чем ты подумал, любимый. Пожалуйста…
— А ты знаешь, о чем я думаю в настоящий момент, Надежда? Это странно вдвойне. Ведь я не так открыт, как тебе бы этого хотелось. И если честно, лучше бы тебе не знать… Твою мать! — он ухмыляется и громко хмыкает. — Прелестно! Ты читаешь мои мысли, словно любовный роман, но не видишь откровенного домогательства по отношению к себе и использования чужого интеллектуального труда с целью получения колоссальной финансовой выручки, а также…
— Я испугалась за тебя! — прерываю. — Потом за Алексея! Я… Максим, у тебя есть одна статья, — ловлю его быстрый и какой-то вроде бы надменный взгляд, — ты… Пойми, пожалуйста. Мне не жалко этих фотографий — отдам их все, бесплатно, кто попросит, наконец, просто подарю. Пожалуйста, поверь, я очень тебя люблю.
— И я тебя, кукленок! Но это недопустимо. Ты… Сука! Извини меня, — он ударяет одной рукой по рулю, а затем опять ею же его сжимает, — я могу защитить тебя. И если надо будет сесть, лечь, стать раком…
— Максим…
— Не перебивай меня. Послушай!
— Извини.
— Я это сделаю! Чего бы это мне ни стоило впоследствии! Это недопустимо. Он — та тварь, которая должная знать свое место и уж тем более ни в коем разе не распускать свои липкие маленькие, сука, еще какие маленькие, ручонки в отношении женщин. Всех! Всех, без исключения! Я помню один ужасный случай из детства, Надя — он задумчиво рассматривает мой внешний вид в целом, затем вдруг, ни с того ни с сего, поправляет мне шапку, а потом тихо продолжает. — Мы с мамой были на какой-то квартире, приехали от Юры зачем-то туда. Там в комнате стоял черный рояль. Моя мама — пианистка…
— Я знаю. Марина Александровна…
— Он пришел туда и что-то делал с мамой… — Максим улыбается, словно что-то неприятно-приятное вспоминает. — Юра спас нас! Мой отец заступился за маму, он… Господи…
Максим хватается обеими руками за голову и виски сжимает так, словно череп хочет раздавить. Я пытаюсь убрать этот ужасный жест, но он не позволяет:
— Не надо, Надя. Все в порядке. Перестань! Сейчас все пройдет.
— Если так больно, то не надо…
— Отец избил ублюдка до кровавых соплей и каких-то там переломов, — Максим снова хмыкает, — но, поверь, никогда не гордился этим поступком, он считал, что это не подвиг, а наоборот, обычное дело для настоящего мужика. Папа…
— Максим, я тебя прошу, хватит, не нужно вспоминать, поедем домой. Ты очень устал, у тебя голова болит и измученный вид, был трудный вечер, — шепотом пытаюсь успокоить свой любимый разбушевавшийся вулкан. — Надо отдохнуть…
— Папа спас маму, Надя. Понимаешь?
Молчу, но утвердительно киваю. Тете Марине угрожала опасность в виде какого-то гада, который, вероятно, пытался ее изнасиловать, а Максим тогда оказался невольным свидетелем и слабеньким соучастником этого печального события? Так получается?
— Я запомнил на всю свою жизнь, как я кричал Шевцову, когда он разбирался с той тварью: «Папочка, папочка, пожалуйста, не надо. Папочка, папа, остановись…». Тогда, — он громко сглатывает, я вижу, как выразительно двигается его кадык, — тогда, именно в тот день, я впервые назвал Шевцова отцом и я, как Юра один раз мне по секрету выдал, спас его от самого ужасного и непоправимого. Он мог за мою мать убить эту тварь, а сам в конечном итоге сесть, и по всей видимости, надолго, — наверное, я весь в отца. Ты…
