— Спокойной ночи, Морозов.
— Надь, иди сюда. Иди! Я прошу, — двигаюсь по площади кровати. — Я освободил тебе участок. Ну?
Тишина! Отворачивается и отходит к креслу.
— Я прошу. Слышишь? Надя?
Нет! Определенно тишина!
— Я так противен?
Нет ответа!
— Ненавидишь меня?
Молчание. Прелестно! Она согласна, что ли? А за что? Я был неправ, но думал, что тогда…
— Нет.
Я выдохнул — тут отлегло, тогда, пожалуй, продолжу нашу спонтанно организовавшуюся беседу:
— Мы ведь были вместе. Я спал с тобой, мы занимались сексом, ты была…
— Не продолжай.
Я глубоко вздыхаю, а она мне тем же зеркально вторит.
— Найденыш, иди сюда. Перестань. В том кресле только застрелиться можно. Оно такое старое, вонючее. Слышишь? — я уже, по-видимому, завелся и не намерен отступать.
В комнате темно, а за окном осенний поздний дождь опять пошел. Капли резво барабанят по отливам и стеклу, даже ветер воет. Вдруг резкое освещение, раз и снова темнота. А мне хватило — я разглядел Надежду, свернувшуюся по-кошачьи в старом кресле, с открытым от изумления ртом, пытающейся что-то разглядеть в грязное огромное панорамное окно:
— Смотри, Морозов, там же молния была? Да?
— Это странно. Уже середина ноября. Кукленок?
— Да помолчи ты и просто про себя считай.
— Надь?
— Раз, два, три, — она действительно размеренно считает, — четыре, пять, шесть…
А затем — оглушающий, раскатистый громовой удар и предсказуемый женский писк! Я так и знал, и:
— Твою мать! — ругается, орет, психует. — Твою, твою мать!
Она соскакивает с кресла и прямиком несется на кровать:
— Не могу! Не могу! Максим, подвинься!
Запрыгивает по-кобыльи и раскачивает меня, как в настоящий идеальный шторм:
— Воу-воу! Что такое? Храбрый кукленок грома по-прежнему боится? Это же Перун-громовержец с тобой играет, Надька! Шутит так над тобой. Это…
— Ты… Ты… Ты замолчишь? Может хватит всех этих объяснений? Я что тебе, ребенок?
Хнычет, что ли, малышка? Не пойму.
— Ну-ну, — а сам двигаюсь в сторону, уступая ей предполагаемое ранее место на кровати. — Не плачь.
— Я этого не ожидала, — не спешит ложится, всего лишь забирается под одеяло и спиной опирается о витое изголовье. — Я думала, что в ноябре такое уже невозможно. Твою мать!
Теперь я вынужден выкручивать себе голову, чтобы рассмотреть всю получившуюся картину в целом:
— Надь, ты не могла бы лечь нормально? Голова к голове, например. Спустись, пожалуйста, и забирайся к своему нерадивому соседу ближе и теснее.
Опять сверкает! Если честно, теперь и я считаю. Просто интересно, на какой счет мадемуазель споткнется о свой характер и забьется мне под бок. Знаю, что сейчас так и случится, поэтому заранее предохраняю руки. Удар, визг, нецензурные слова и:
— Максим…
— Ммм?
— Я буду здесь спать.
— Абсолютно без проблем. Не возражаю, — декламирую строго, словно выступаю на партсобрании.
Она разворачивается ко мне спиной, при этом демонстрируя красивую изящную фигуру — все, что там есть, представлять мне не мешает за каким-то хреном выдуманный ею мешковатый наряд. Она стройная, хоть и невысокая, зато поджарая, спортивная девчонка, все при ней — грудка, попка, ножки. Сука! Какие у Надьки ножки! Острые точеные коленки, тонкие щиколотки и какой-то миниатюрный ножной размерный ряд. Думаю, кукленок в этом стопроцентная «кукла» и тапунки* себе приобретает в «Детском мире» в отделе, кому за десять, но пока еще до шестнадцати, лет. По-видимому, у Прохоровой тридцать третий размер стопы. Лыблюсь извращенно, по-больному плотоядно, маниакально бешено. Продолжим! Там, где должна быть талия — все тоже есть! Вот же она — я вижу скат, вне всяческих сомнений. Определенно замечаю большой прогиб и сбившуюся назад ткань испачканной мной в кровь одежды. Бедра, выступающие ягодицы, узенькие вздрагивающие плечи, высоко задранный пучок, и впереди поджатые коленки. Есть предположение, что она их под подбородок задрала, я, если честно, не удивлюсь, если она их там по-кроличьи грызет.
— Господи, Господи, Господи, — что-то шепчет.
— Надь, если повернешься ко мне лицом, то не будет страшно. Ты ж уставилась в окно, ждешь молниеносного озарения, что ли? Так оно сейчас произойдет. Найде-е-е-ныш?
Видимо, я накаркал. Яркий свет! Он по физическим законам, как известно, быстрее достигает поверхности земли. Теперь считай, кукленок! По секундам! Раз, два, три…
— Женщина, последний раз предупреждаю. У тебя есть восемь тире двенадцать секунд, чтобы…
Справилась за шесть — поворачивается ко мне лицом и очень крепко обнимает, лезет мне на корпус, щекочет волосами подбородок и неосторожно царапает мою грудь.
— Замолчи, пожалуйста. Ты меня пугаешь…
Раскат! Ах, как громко, даже оглушающе. Прохорова подскакивает на мне и упирается губами туда, куда я метил двумя часами ранее. Внимание, вопрос! Чего ты изгалялась надо мной тогда?
— Надь…
Теперь, вероятно, пошла ее игра? Пробует, резвится, провоцирует или:
— Ты меня сейчас целуешь? — все, что успеваю между ее движениями сказать. — Надежда?
— Я…
Прекратила. Я, конченый придурок, закатываю глаза:
«На хрена спросил, если и так все понятно было… Макс, Макс, Макс».
— Пожалуйста, продолжай. Не останавливайся, Наденька.
— Я… Извини, пожалуйста, — шепчет, отворачивается и ползет всем телом обратно на свое место. — Давай спать.
Плевать на руки — повторяю точь-в-точь всю ее телесную форму: грудь встречается с ее лопатками, лицо находит глубокую шейную впадину, а пах, наглец, уверенно подпирает женский зад. Я прикусываю первый встречный, гордо выступающий, позвонок, и нагло завожу руку ей на грудь:
— Вот теперь давай спать, Найденыш?
— Максим, а твои руки?
— Плевать…
* * *
*Статуя Иисуса Христа в стиле ар-деко, расположенная на вершине горы Корковаду в Рио-де-Жанейро, символ Бразилии.
*тапунки — обувь. Не знаю, на каком наречии разговаривает этот повар. Но что есть, то есть!
Глава 14
Видимо, я разучился спать с женщиной. Да уж! Совсем и навсегда. Запамятовал — память отшибли следственные мероприятия и впаянный мне тюремный срок. Куда улечься, затем, как повернуться, чтобы не двигаться, как руку подложить, чтобы ей удобно было, что прошептать, чтобы успокоить и расслабить, куда прислонить свою голову и все тело, чтобы не испугать и не навредить, и где зажать ее, ту самую живую женщину, — напрочь отрубило, словно отформатировало мозговой реестр и забило каждую лакуну злым и агрессивным спамом. Все! Прелестно, нечего сказать и дополнить то, что и так вполне очевидно. Сколько там прошло — всего-то несчастных два с половиной года, а я уже забылся и определенно одичал. То, что происходит сейчас, этой ночью, между нами с кукленком трудно назвать сном или вообще каким-либо подобием на отдых. Я ведь совсем не сплю, а сторожу ее, чутко охраняю женское сопение и прислушиваюсь к осторожным стонам и жалобному скулежу-нытью, ловлю легкое дрожание ее тела при очередном громовом ударе, а таких раскатистых ударов как-то слишком много! Просто зашибись — природа погодно сдурела и тем самым наказывает весь наш город. Я, как параноидальный зверь, улавливаю, присматриваю, иногда даже принюхиваюсь к женщине, лежащей рядом на кровати. Запах лотоса, той самой кувшинки, уже основательно и плотно забил мои носовые пазухи и не стремится на скорейший выход. Я кайфую, чего скрывать и лукавить, и от всей души насыщаю себя этим до краев. Помню ее тонкий парфюм — никогда не забывал, поэтому и сразу узнал, он всегда был на ней в моменты тех наших прошлых встреч в том загородном придорожном отеле. Бывало, что я немного опаздывал на наши свидания — не отпускали со смены, вынужденно подменял шефа, прислуживал VIP-клиентам, ублажал просьбы старых перечниц, которым было то не дожарено, то не доварено, то недосолено, то пересахарено, и как очевидный факт, задерживался и приезжал последним, как сумасшедший влетал в номер с букетом первых попавшихся цветов и с сумбурным набором извинительных слов, а там… Тишина и никого не наблюдалось — я опоздал, а стало быть, наказан, лишь тот тонкий экзотический нежный цветочный флер, а это значит, что она все еще здесь и у меня, звериного рыла, еще есть слабенький шанс на долгожданную и выстраданную встречу с продолжением:
