— Господи! Не падай! Пожалуйста! Слышишь?

— Ум-му.

Стою-стою! Ведь если упаду, она меня точно не поднимет.

— Присаживайся сюда, — поддерживает, обняв за корпус, и направляет меня на жалкое подобие той самой единственной туалетной мебели. — Я… Господи! Ведь так и знала! Надо было скорую вызывать…

— Нет! Все обойдется! Не переживай! Заживет, как на собаке.

— Я…

— Я сказал, что не хочу. Значит, не надо. Все пройдет. Просто в этот раз, если честно, — усмехаюсь и пытаюсь сосредоточить на ее лице свой взгляд, с трудом, но определенно что-то все-таки выходит, — сильно, сука, больно. Даже дергает, такое впечатление, что у меня там божественные стигматы. Кстати, а что там?

Поднимаю руки и разворачиваю к себе внутренней частью уже бордовые ладони, истерзанные горячим маслом, а затем той, на хрена только затеянной с Прохоровой, игрой в «догони меня, если осмелишься, Морозов». Смотрю, вытаращив бельма:

— Охренеть! Прелестно! Это высший класс! Да я, тварь такая, талант! Надь, посмотри, — обращаю к ней обожженным видом, она по-детски кривится — морщит нос и зажмуривает глаза.

— Максим, перестань, — пищит и взвизгивает.

Зашибись! Я от этих звонких звуков морщусь.

— Все-все. Уже закончил зрительную экзекуцию, кукленок. Открывай глазенки. Ну?

Протягиваю руку — хочу потрогать ее кожу, она на шаг отходит от меня:

— Это лишнее. Ты делаешь только хуже. Нужно спокойно посидеть. Давай, я помогу тебе с футболкой.

— Хрен с тобой! Снимай, — поднимаю руки вверх, подмигиваю и жду ее движений.

Она захватывает нижний край и медленно тянет ткань наверх, а я, как забегавшийся стайер, быстро дышу — дергается пресс и расходится грудная клетка, сам же сквозь зубы шиплю:

— Надь, немного быстрее, ты же не для секса меня разогреваешь. Раз и все…

— Ты замолчишь, Максим? Не отвлекай меня, пожалуйста, — наконец-то откидывает футболку в сторону и замечает то, что я натворил на своем теле после нее. — Ты сделал татуировку? Такую большую?

Знаю, что сейчас на правом плече, на ключице, практически под самое основание моей шеи, ее глазам предстают, играя, темные языки выдуманного пламени.

— Как у отца, — прижимаю подбородок к груди, раскачивая головой из стороны в сторону, рассматриваю татуированное кожное полотно. — У Шевцова практически такая же. Не нравится? Надь?

Молчит и каждый изображенный элемент разглядывает. С моего немого стопроцентного разрешения обводит указательным пальцем каждый пламенный завиток. Медленно, невесомо и аккуратно точно, словно каждый штрих тактильно и зрительно запоминает…

— Надя?

— А? — поднимает глаза.

— Я говорю…

— Наклонись, пожалуйста, я помогу умыть лицо.

Кажется, на этом все. Мой запал, по всей видимости, наконец-то сник — Надька его никак не стимулирует и не подначивает, сопит и осторожно обмывает мою физиономию. Я успеваю делать вдох на каждое круговое движение, которым она очищает мою кожу.

— Чем можно вытереть?

Кивком указываю на полотенце.

— Все, — отбрасывает тряпку в сторону, теперь с опаской разглядывает травмированные руки. — Будет больно. Заранее прошу прощения, но все это нужно убрать. Ты распускал их и сделал только хуже. Максим, Максим…

— Мне не привыкать, Найденыш.

Она кривится и тянется к аптечке за антисептиком и ватой:

— Я постараюсь не доставлять тебе боль…

Какое великодушное обещание! Уж постарайся, детка, хотя такую физическую боль я лучше переношу, чем твое стремительное бегство и категорический отказ в совместной жизни.

Возимся в холодной ванной уже как минимум полчаса. Вижу, что она все чаще стала поглядывать на время:

— Родители? — спрашиваю тихо.

— Я сообщу им, что немного задержусь, — спокойно объясняет.

— Надь, слишком поздно. Сколько уже?

— Двенадцатый час. Но все нормально. Я сегодня на маминой машине.

— Тем более, — громко сглатываю, — не стоит этого делать. У меня есть кровать. Мы спали вместе, мы друг друга знаем, ничего ведь все равно не будет. Перетерпи одну ночь и все.

— Нет-нет!

— Ничего не будет, конечно, сто процентов, готов поклясться. Ну, тупо обещаю.

— Нет, в том смысле, что я не останусь здесь ни на одну минуту. Сейчас ты примешь таблетку и заснешь, а я поеду.

— Надя! Надя! Надя! — мотаю головой. — Так боишься? Или назло все делаешь? Или ты опять бежишь? Ведь поздно. Я, как ты там сказала, «как безрукий мужчина-Афродит сегодня не опасен», так что такое, в самом деле? Оставайся. Да, твою мать, я лягу в кресло, если это так принципиально.

— Лучше мне туда.

— Как пожелаешь, — повторяю так, чтобы до нее дошло, — но в ночь не отпущу. Звони родителям, скажи правду или хочешь я все им расскажу.

— Обойдусь.

— Твое исключительное право, кукла.

Она выходит из этой комнаты и, передвигаясь по пространству, из заднего кармана брюк медленно вытягивает мобильный телефон. Я же носом прикрываю аптечную створку, затем наклоняюсь, ни к чему руками не прикасаясь, зубами прихватываю баночку с жаропонижающим средством — без понятия, что там, но так как Прохорова достала именно ее, значит, надо брать и не строить из себя отказника традиционной медицины. Хорошо слышу, как она тихо разговаривает со своим отцом:

— Папочка, Максим обварил себе обе ладони… Да… Поздно вечером, после закрытия, возился на кухне, что-то вкусненькое готовил… Ага-ага… Я помогла ему, ну, как смогла, оказала первую помощь… Да-да. Обработала ожоги, еще ему предстоит таблетка жаропонижающего — у него высокая температура… Я не знаю — не измеряла, но он бред несет и весь потный… Нет, увы! Если бы! От скорой наотрез отказался — он такой задиристый и упрямый…

Хохочет! Звонко, громко, от души и с полной грудной отдачей!

— … да-да, весь в отца…Пап, он меня не отпускает домой, по-видимому, я вынужденно останусь в ресторане на ночь… А? Где спать буду?

Со мной! Ты будешь спать со мной! Пусть только рядом — на сейчас мне этого достаточно и, если уж совсем по чесноку, то не хватает только одного желания, здесь должно быть то самое единодушие и взаимность, и жажда обладать. Да ты поэт, Морозов, ни дать ни взять!

— … есть жалкое подобие кровати, скорее всего, пойду в свой кабинет, там у меня диван… Ты? Что-что? Хорошо, конечно.

Какой, на хрен, диван, кукленок! У нас с тобой в ночном меню лавандовая кровать, к которой в настоящий момент я плавно, слегка покачиваясь, подгребаю. Десантирую на покрывало температурное снадобье, затем присаживаюсь — матрас пружинит и тут же возвращает импульс в мой зад.

— … спокойной ночи, дорогие. Не волнуйтесь, пожалуйста. Я ему передам… Пока-пока. Папуля, мамуля, я вас обнимаю и целую. Хороших снов!

Отключает связь и разворачивается ко мне лицом:

— Ты все? Готов? Где таблетки?

— Как видишь, — держу ладони на весу, стараюсь ни к чему не притрагиваться, киваю на катающуюся рядом с моим задом баночку с лекарством. — Вон вальяжно релаксируют на покрывале.

— Привстань, пожалуйста. Расстелю постель…

— Надь?

— Ну что еще, Максим?

— Не надо уходить в кабинет спать. Она ведь двуспальная, выбирай себе сторону и спокойно засыпай. Я не трону. Слышишь? Не стоит бояться.

— Я не боюсь тебя. Просто это все неправильно.

— Найденыш, сегодня это вынужденная мера. Я не специально вылил на ладони это кипящее масло. Так получилось! И потом…

Она мне кивком указывает, что все готово и я могу обратно сесть уже на подготовленную кровать.

— Прими таблетку и укладывайся, Зверь. Ты, действительно, очень плохо выглядишь. Усталый, замученный взгляд и еще эти больные руки. Блин, Максим! Ляг, раскрой их и расположи внутренней частью вверх.

Принимаю ту позу, которую она мне рекомендует:

— Слушай, я как Иисус на Корковаду* в Рио. Такой же? Ведь правда?

Надя никак не комментирует мое сравнение, просто осторожно еще раз очень щедро покрывает мазью обожженные участки кожи, подает таблетку, следит за моим глотательным движением, а затем с какой-то вымученной улыбкой желает: