— Ты очень много куришь, Максим.

— Переживаешь за мое здоровье?

— Просто констатирую факт, говорю о том, что вижу. И потом…

— Я учту, кукленок, это пожелание на будущее.

— Извини.

— Ванная комната там, — указываю рукой на служебные помещения.

Думаю, что сейчас Надежда получит свой «золотой» разрыв шаблона, так называемый мыслительный диссонанс — там есть только раковина, ржавый кран, из которого выходит исключительно холодная вода, еще какой-то трехногий табурет, и… Достаточно! Я в целях соблюдения простой человеческой гигиены и дезинфекции, так же, как и она, посещаю наш ресторанный душ. Нормально — все устраивает и мне подходит.

— Почему сразу не сказал, что с этой типа квартирой все вроде бы… — она оглядывается по сторонам, каждый угол своим острым взглядом сканирует.

— Нормально? — перебиваю и вставляю наугад предполагаемое слово. — Ты ж даже ничего не дала мне рассказать…

— Ладно, проехали. Где аптечка?

— Может быть зайдешь туда, там все и увидишь.

Она заходит первой, я тенью следую за ней. Надька боязливо оборачивается и, замечая меня практически стоящим рядом, очень близко, со всей дури, по-моему, назло, нарочно, впечатывается своим боком в бортик раковины:

— Твою мать!

— Кукленок, ты много ругаешься…

А вот и уничтожающий взгляд Прохорова подтянула.

— Заткнись! — шипит змеей и тиранит взглядом.

— Аптечка, — кивком указываю нужное направление. — Открывай! Там, кажется, на второй полке есть мазь от ожогов.

— Кажется? Прекрасно! То есть ты еще и не уверен. Обалдеть! — ворчит себе под нос.

Но второй раз повторять мне не пришлось — она открывает дверцу с нарисованным красным крестом и точно целит в тот тюбик, который нужен. Достает, шустро прокручивает его в руках, потом прищуривается, пытается прочесть инструкцию и определить срок годности.

— Надя, там все в порядке. На очищенную кожу нужно наносить, ничем не обматывать — так с ожогами всегда, если…

— Тебе помочь раздеться?

— Зачем? У меня ожоги на ладонях, а не на сердце, — похоже, нервная система напрочь отрубила связь мозга с языком, и я чешу все, что не думаю, что ни попадя, просто слова и буквы произношу. — Намажь и можешь уходить, а дальше я справлюсь сам. Благодарю за помощь.

— Просто… Ты пригласил, просил тебе помочь, а так… За каким чертом я поднялась тогда?

Я бы тебе сказал, возможно, даже показал, но сегодня, видимо, не судьба. Откладывается на неопределенный срок, по независящим от нас причинам.

— Намажь, а дальше… Уходи, пожалуйста. Не мелькай у меня перед глазами — это жутко заводит и одновременно раздражает.

— Я думаю, что нужно снять твою форму, по крайней мере, верхнюю часть — этот китель и футболку, а дальше не буду, ни к чему, — она взглядом мне показывает предполагаемый фронт только что словесно обозначенных работ. — Потом умоем лицо, руки, очистим раны, я нанесу мазь, и ты приляжешь. Я думаю, что у тебя температура, Макс, значит, что-то жаропонижающее на сон грядущий употребишь. Ты дрожишь и все лицо в испарине. Надеюсь, в твоей богатой аптечке есть хоть что-то от температуры и от боли… Ты постоянно кривишься, неужели так болит?

Да, сука, меня колотит — есть небольшое повышение, я его определенно чувствую, но помалкиваю и не заостряю на этом ничье внимание, лицом лишь очень четко сигнализирую, что я думаю о всех ее предполагаемых жестах доброй воли.

— Перестань, — она меня опять, как несмышлёного, одергивает.

— Я ничего не говорю, — прищуриваюсь и нагло ухмыляюсь.

— Ты выглядишь сейчас, как обиженный маленький ребенок, которому отказано в сладкой покупке в магазине. Поджимаешь губы, крутишь шею, строишь и закатываешь глаза. Еще чуть-чуть, завалишься на пол, откинешься на спину, затем начнешь дрыгать ногами и истошно орать, как пожарная сирена. Максим, это неприятно, и я такое точно не заслужила. Поэтому, перестань!

— Я не хочу тебя обижать, Прохорова, и, кроме того, я тебя не выгоняю, но чем дольше ты находишься со мной в этом помещении и дискутируешь на тему «Мужчина и женщина. Половая разница, либидо и сексуальные отношения», тем сильнее и мощнее у меня играет в жилах кровь и, поверь, кукла, приливает именно туда, куда надо, а раз мы с тобой, как бы, отныне непримиримые бывшие, враги, и наши словесные дебаты никогда не перейдут в горизонтальное физическое положение, как возможный вариант — наслаждение, то я, — демонстративно останавливаю свой поток, два раза шумно выдыхаю, а затем очень медленно и жеманно, с ласковой, как смог, улыбкой выдаю, — хотел бы поскорее с этим закончить и лечь в кровать. Наверное, один! Слышишь? Убирайся, Надя! Пока не поздно и мы с тобой ничего нехорошего не натворили.

Твою мать! Ну кто ее просил? Она, практически под ту самую пошловатую музыку, играющую у нее в башке, расстегивает пуговицы на моем поварском кителе и запускает под него свои тонкие кисти, я ощущаю все прикосновения на плечах — они такие прохладные, до боли знакомые и очень мягкие. Прелестно! Все! Свидетелей, сука, нет, ведь я не настаивал на сегодняшнем интиме — она сама, похоже, напросилась. Ну, пусть на себя теперь и пеняет, значит, с ней я церемониться уже не буду. Я ее сейчас возьму, не отходя от раковины.

— Надя, я прошу, последний раз. Предупреждаю! — хриплю и склоняю голову к ее уху, аккуратно прихватываю мочку с маленьким гвоздиком, а затем шепчу в самый центр женской ушной раковины, словно до слуховой коры докричаться хочу. — Наденька, я ведь не сдержусь и сделаю тебе больно. Уходи! Беги! Кукленок? Прохорова? Ау? Прием? Как меня слышно? Хьюстон, твою мать, у нас, охренеть какие, проблемы — у Морозова уверенный стояк на Прохорову, как говорится, век воли не видать! SOS! Спасите наши души! Да хотя бы одну! Ну, что ж такое? Ты оглохла, моя прелесть? Над-я-я-я…

Я что, смеюсь? Какой-то галлюциногенный, видимо, ожог — я тушил и жарил на том самом конопляном масле?

— Ничего ты мне не сделаешь. Заканчивай бузить, Морозов. У тебя приличный жар, теперь уже расфокусированный, больной взгляд и начинающийся откровенный бред. Максим, ты бредишь. Всюду ищешь сексуальный подтекст, пытаешься меня напугать этим. Я достойно выдержала и пережила домогательства начальника, человека, от которого зависела вся моя карьера. Сбежала в родной город, а тут ты не вовремя воскрес и заново вся эта канитель началась…

— Красивая такая… Очень! Красавица, красавица, моя Надежда!

— Вытягивай руку, аккуратно, и не ворчи.

— Так хочу тебя, Надя. Давай, а? Слышишь, кукла? На-а-адя? Давай один разок? По-быстрому? А? Кукленок? Трах-трах, ты довольна, я спустил, и мы разошлись… До следующего раза, вероятно!

Что со мной? Я разговариваю, как пьяный, и, по правде говоря, спать, что ли, хочу, как старая уставшая от тяжких будней сторожевая собака. Сейчас залаю и завизжу!

— Надь… Я буровлю какую-то ерунду. Ты это… Не запоминай, не надо. Тварь! Как болит! Вот же…

— Давай вторую руку. Осторожно, пожалуйста, старайся не размахивать. Вытягивай, давай-давай. Ну, вот и получилось!

Да какой там! Надежда все-таки глазливая коза. Я тут же здорово прикладываюсь израненной ладонью об ее бедро. Твою мать! Вою, затем молниеносно затыкаюсь и тихо стачиваю зубы. Хорошо прикладываюсь лбом в ее плечо, и зачем-то глубоко вдыхаю тот, знакомый до боли, аромат. Господи! Лотос, эта же нимфея — словно не было тех сраных шести лет, а мы вот только-только из гостиничной кровати разморенные от своих утех за стаканами с водичкой выползаем! Сука! Сука! Сука!

— Тот же парфюм, кукленок?

— Максим, я прошу…

— Вкусно! Помню. Еще как! А волосы? Так же? Дай понюхать. Иди сюда.

Тянусь носом в ее высоко подобранную шевелюру. Да какой там — накатило и окончательно поперло! Теперь я целую ей плечи, всасываю кожу, а потом по-собачьи широко лижу и по-свински хрюкаю от удовольствия. Она упирается и взбрыкивает, когда я перехожу с правого на левое плечо:

— Морозов!

— Н-н-е наду, — гундошу что-то нечленораздельное. — Штаааять…Хухлено…