Неглубоко, в спокойном ритме, без излишеств в половых изощрениях, я завожу нашу на эмоциях, тогда по неосторожности, остановленную «игру». Толкаюсь «по-доброму», но плотно, словно свай вколачиваю — не болит, не тянет, немного шепчет, стонет, вибрирует и слегка искрит. Я разговариваю только с телом — оно не может врать, там для меня открыто, гостеприимно —

«Макс, добро пожаловать, все для тебя».

По отклику, по всем ее движения вижу, осознаю и понимаю, что она действительно… Ждала, ждала, ждала! Меня?

— Надя…

— Тяжело дышать… Пожалуйста…

С улыбкой переворачиваю нас, укладываюсь на спину, но из маленького тела не выхожу — она там цепко держит, узкая девчонка, а я особо и не настаиваю, лишь меняю наши главные и второстепенные роли, отпускаю «связанные» ручонки и, ухмыляясь, предлагаю:

— Найденыш, твоя очередь! Играй!

Все для нее — я, мое тело, моя душа, вся жизнь… За что тогда? Надь, слышишь, что ты натворила?

Она приподнимается все чаще, резче, амплитуднее, мощнее — Прохорова откровенно трахает меня, имеет Зверя в разных позах, доминирует, господствует и покоряет. Имеет так, как ей заблагорассудится — не возражаю, если у нее на меня такие силы есть! Но…

— Хватит, кукла, — подминаю под себя, на секунду покинул ее, но только лишь, чтобы поплотнее уложить. — Напрыгался, Найденыш? Нарезвилась? Наигралась, кукла? Дайте теперь и мне чуток тебя вкусить…

Мы — молодые, бешеные, на эмоции несдержанные, а сейчас еще и чересчур голодные. Я, лично, шесть лет ее не «ел». Помню все, как ей нравится, когда остановиться, когда все заново начать. Я трахаю, деру ее безбожно, жестко, яростно — игры, сука, кончились. Зверь хочет жрать! Нет, ни хрена не понимает, доверяет, улыбается — отошла, согрелась в моих руках и стала осторожненько подмахивать? Вот это де-е-е-ла! Не боится? Зря! Я действую широко, размашисто, от всей своей подлейшей души. Целую, кусаю, лижу и всасываю, потом причмокиваю и смотрю на то, что натворил. Я «изуродую» ей тело — шутки кончились, я, блядь, детей хочу. Прости, Надежда, но…

То бешено долблю ее, то резко останавливаюсь — смотрю, как плачет, как просит, как скулит, затем опять… Мы ходим с этой хрупкой женщиной по той огненной линии, взявшей начало с пламени моего плеча… И…

— Открой глаза. Хватит, Прохорова, играть, — шиплю и не останавливаюсь — бьюсь и под собой ее размазываю. — Смотри на меня! В ГЛАЗА!

— Я… Максим…

Толчок — стон, вскрик, скулеж и вой.

Еще раз:

«За первый год, который не со мной!».

Удар:

«А это за второй!».

Еще один рывок:

«На третьем я скулил — ждал, верил и еще надеялся, хотя и был с другой…».

— Максим, не могу больше… Я… Мне кажется, вот-вот…

Глубокое проникновение. Визг, затем нытье и рваный выдох ртом:

«Четвертый… Там огонь!».

Удар, удар, удар:

«Пятый, шестой…».

И… Изливаюсь, не выходя из маленького тела, пульсирую и кайфую от ее ритмичных сжиманий.

— Максим, ты не вышел, — отталкивает от себя, а я по-хамски напираю. — Обещал, обещал…

— Прохорова, успокойся, рот закрой! — шиплю.

*Голден (golden, с англ.) — золотой.

*Фроузен (frozen, с англ.) — замороженный.

*АЗ-5 (техн.) — кнопка аварийного глушения реактора. Нажимается в самый критический момент, когда в реакторе начинает развиваться какой-либо аварийный процесс, остановить который другими средствами нельзя.

Первый день…

Без нее… Покинула, ушла, сбежала, бросила, перед этим очень сильно плакала, практически истерила, икала, выла, ныла, затем ревела и кричала, материлась, билась, даже била, а сейчас я — в мертвой тишине один. Аналогичное наказание — было, было, было, а Надежда, как и все обиженные женщины, совсем не оригинальна, повторяет ту свою изощренную карательную меру — пытает и наказывает. Это же хорошо? Ничего нового под нашей с ней Луной. Я ведь проходил уже такое, как говорится, сидя за «одной и той же партой», все помню достаточно хорошо, но не извлек тот самый жизненный урок, за это получил незамедлительную «работу над ошибками» и вполне заслуженные, даже выпрошенные «два» балла.

Второй.

Нет, не ломает — просто очень тошно и противно, не могу на свою харю в зеркале смотреть, так бы и растерзал надменную зверюгу. Макс, Макс, Макс… Что ты натворил? Вы пошли мириться, а по итогу устроили то самое несанкционированное побоище… Что это такое? На хрена?

Третий.

Вошли в отработанную и филигранно слаженную рабочую колею. Завтрак. Обед. Ужин. Добро пожаловать! А вам у нас понравилось? Если — да, то приходите еще, приводите друзей, будем очень рады, до новых встреч, друзья! Возьмите новое меню! Все бесплатно! Можно даже несколько буклетов… Это будет с нового месяца, а пока вот так… А где шеф? Максим! Что вам надо, господа?

Четвертый.

Этот уже не помню абсолютно — слишком пресно, видимо, прошел. Тут все застыло и закоченело, но рубцеваться ране не позволю — у Надьки ведь еще не зажило?

Пятый…

Это сколько? Пятерка — вроде бы «отлично» означает в школе или Прохорова придерживается иной системы оценивания результатов? Не могу — это слишком, Надя. Откровенный перебор! Целая рабочая неделя проскочила, прошмыгнула, пять дней жизни мимо, а от кукленка — ничего, ни слова, ни звонка, лишь короткие смс-ответы на мои вопросы:

«Наденька, как наши дела? Как ты?» —

«Сообщение доставлено и прочитано».

Ну и на том спасибо. Это все? Финал?

Без нее… Сука! Я ведь не согласен, точно не подписывался. Кто меня спросил? Мы такое в ту ночь с ней не обсуждали, я бы однозначно запомнил, ну уж точно не забыл. Сама решила? Это мы еще посмотрим, маленькая дрянь!

Сегодня шестой день, как Прохорова оформила официальный больничный, о чем предусмотрительно сообщила в кадры и бухгалтерию, мне вот только запамятовала сообщить. Ладно, проехали, меня ведь уведомили, все передали, значит, никаких проблем. А теперь вот на законных основаниях эта женщина не показывается на своем рабочем месте — болеет, лечится, находится на своем дневном стационаре, беспокоится о здоровом климате в нашем трудовом сплоченном коллективе, чтобы, не дай Бог, никто не заболел. Просто охренеть!

— Что скажешь, Макс?

Гришка фоном звучит где-то на окраинах моего не затыкающегося сознания — не отвечаю, сейчас, если откровенно не до него и не до признательных записок от бывшей жены — не до ее извинений, покаяний, слез и прочей лабуды.

Надя заболела. Вот что важно! Сделала вид, сымитировала, просимулировала и отыграла — так будет правильнее сказать.

— Макс?

Мы поругались той ночью, хотя должны были страстно помириться — за этим я тянул ее в кровать, думал, раз — и все сначала. Твою мать! Мы сильно поругались, очень, до крови — в прямом и переносном смысле этого слова. У меня кровоточит сердце и душа, а у кукленка разбитые и счесанные локти, щека, плечо и коленки. Мы…

— Морозов? Прием. Какого хрена я сижу здесь и рассматриваю твою блаженную рожу? Макс?

Он видит все и это все, естественно, тут же отмечает — такое скрыть практически нельзя, да я и не прячусь уже особо — то, как я без конца поглядываю на входную дверь, затем на лестницу или на кухню, говорит о том, что я тупо жду ее. Везде, как озабоченный, ищу ее! Жду, как брошенная хозяином избитая собака. Провожаю взглядом открытие двери, прислушиваюсь к женским голосам, улавливаю тихий смех или какое-то рядом шевеление. Везде-везде высматриваю, а ее здесь нет:

«У Прохоровой больничный»

— такой был весьма лаконичный ответ на мой вопрос об ее отсутствии на рабочем месте.

— Макс, у нее ведь уважительная причина. Перестань. Там какой-то чудо-грипп.

«Звериный напор и неконтролируемое желание» — ЗННЖ, по-видимому, сокращенное название для только что полученного агрессивного штамма этого супервирусного заболевания или мой шустрый головастик достиг цели, и она несколько иначе больна. Только бы глупостей не натворила эта кукла.