— Ничего. Не боюсь, нет-нет, не боюсь тебя, — пытается по-детски вздернуть подбородок.
— Иди ко мне тогда, не убегай. Не бойся, кукла. Не надо… Наденька, иди ко мне.
— Я не убегаю, — стоит на месте жертвенным созданием и с опущенной головой спокойно ждет меня. — Просто… Мы тут одни?
— Какие-то проблемы? Что-то раздражает?
— Не знаю…
— Пойдем ко мне? Хочу тебя, — подхожу и тут же демонстрирую всем своим напором, как это долбаное желание велико. — Пойдем мириться… Надя? Слышишь? Ты согласна быть со мной?
— К тебе?
— Угу, — обнимаю ее дрожащее тело и подтягиваю к себе.
Лбом утыкаюсь в женскую макушку и шепчу:
«Прости, прости, прости за то, что совершу».
— Я… Максим?
— Да, детка?
— Я должна тебе сказать, — сводит плечики и, кажется, от этого еще структурнее, мельче, тоньше, оттого любимее и роднее. — Я… Я…
— Ну же. Что, кукленок?
— У меня не было после тебя никого, и я никак не предохраняюсь. У тебя…
Вот оно! Так ведь и знал. На то и был мой расчет…
— Я успею, — степенно заверяю.
— Максим?
— Выйду, не переживай. Ну, — немного отклоняюсь от нее и заглядываю в женские испуганные глаза, — слышишь? Успею, я высуну…Надежда?
Пытаюсь в губы поцеловать — выходит, даже сама под ласку подставляется, постанывает и начинает несмело отвечать.
— А презервативы? У тебя есть? Там в той аптечке?
— Увы, женщина, не захватил. Ты же видела, там только «жар, боль и ожог». Бежать в аптеку или ближайший супермаркет? — пытаюсь даже демонстративно на часы посмотреть.
— Не надо. Но…
— Не в тебя?
Улыбается! Ах ты мой любимый, кукленок! Иди сюда…
В мою халупу заваливаемся, как озверевшая пьяная компания — еще на лестнице я стал срывать с нее какой-то жуткий верхний балахон, прикусывал кожу, целовал губы, нос, щеки, ерошил пропахшие кувшинкой волосы, наконец, сдернул черную резинку и на волю распушил этот старушечий пучок. Прохорова до моей кровати добрела в одном спортивном бюстгальтере и безразмерных темно-синих штанах.
— Ты не хочешь со мной разобраться, кукла? — целую тепленькую дрожащую шею, а руками охаживаю ей зад. — Хотя бы попробовать раздеть… Я уже запарился…
— Можно? — шепчет, словно с какой-то долбаной опаской.
— Надь, ты забыла, что ли? — перевожу руки ей на поясницу и вдавливаю всю в себя. — Иди сюда. Не бойся, что такое? Что за дрожь, Найденыш? Чувствуешь, как я хочу тебя.
Еще раз притягиваю, крепче, яростнее, и похотливо ерзаю по плоскому животу. Там все уже стоит по команде «Смирно!» с самого утра и той ее неспешной возни с оладьями на ресторанной кухне. Надо разрядить «бойца» иначе случится грязный взрыв, наружу выйдет что-то невообразимое и размажет все живущее на матушке-земле, потом не соберем костей, а Гриша тупо не возьмется за мою отмазку — в наличии был злой умысел и тайный детородный план:
«Извини, братан, но тут ты стопудово пропал».
Она осторожно подцепляет нижний край моей футболки и, наконец-таки, стягивает верхнюю часть с меня. Тут же обрисовывает вензеля татуировки и пытается каждый язычок нежно поцеловать, шурует язычком, затем губами прихватывает кожу на плече, одновременно руками трогает мне грудь, неосторожно или все-таки специально задевая пальцами соски:
— Мне нравится, очень. Красиво же! Максим, очень необычно. А тебе?
— Надь… Не хочу говорить. У тебя такие чуткие прохладные ладони, если честно, я замлел. Не хочу… Идем туда. Извини…
Если мы сегодня — нет, то я незамедлительно солью, как маменькин сопляк, себе в штаны. Она, по-видимому, что-то подобное тоже ощущает, потому как на ее лице сейчас читается какое-то искреннее недоумение и присутствует тот самый неприкрытый страх — обидел, оборвал, был нетактичен, в чем-то с куклой поспешил, подрезал, где-то обогнал? Что? Что, Надя? Хотя, не надо, не отвечай! Плевать! Надоело с девчонкой цацкаться! Подхватываю ее под зад и тут же прохаживаюсь губами, языком по гладкой женской коже в районе выдающейся груди. Кайф! Кайф! Кайф!
— Идем в кровать, идем в кровать, — шепчу, как заведенный, и целую выступающие из чашек, словно холодец, качающиеся полушария. — В кровать, кукленок! В кровать… Не хочу ничего ждать… Устал!
Хочу мерзавку наказать! Собой! Телом! Сердцем и душой! Жадно, страстно, зверски… Адово! Накачаю спермой до краев — встать не сможет, ноги не сведет, а завтра точно не уйдет — никуда не отпущу, никогда, все обойдется, все будет хорошо… Упрашиваю, облагораживаю и сам себя к плотскому ответу призываю… Зверь, что ты вытворяешь, твою мать!
Осторожно перемещаюсь на этом слишком хрупком теле — Прохорова глухо стонет, словно у нее болит — ее ломает, как будто кто-то слишком злой выкручивает суставы, разрывает жилы и кромсает плоть.
— Максим, помедленнее… Больно! Не могу…
Да я не двигаюсь вообще — пока вот даже не вошел, Найденыш! Опять обманываешь? Ну зачем? Нет, ничему ее злодейка-жизнь не учит. Просовываю руку между нами и осторожно, чтобы не спугнуть, касаюсь выступившей на половых губах вязкой влаги. Пока не очень много, но она там однозначно есть, значит, Надька настроена на наше скорейшее продолжение — размазываю смазку по всей промежности очень аккуратно, стараюсь желанный вход не задевать — принципиально оставляю без внимания. Кукленок повторяет все мои движения, дублирует, копирует, практически всем телом за моей рукой след в след идет. Охренеть! Это вот оно? То самое единение душ, сердец и тел, или меня просто клинит от холостого воздержания, и я просто надрачиваю и чушь юношескую плету?
— Что с тобой? — все-таки интересуюсь. — Найденыш, ты вся дрожишь. Страшно, холодно, противно? Что? Не молчи?
— Отвыкла… Я отвыкла. Извини, пожалуйста. Словно в первый раз… Боюсь немного. Что это такое, так всегда?
За что? За что она все время извиняется? Чего боится, я ведь с ней! Осторожно прикладываю губы к ее шее и невесомыми поцелуями подбираюсь к проколотому ушку, одновременно с этим не прекращаю движения на влажных лепестках:
— Наденька, не молчи… А так?
— Ммм… Прия-я-ятно.
— Как ты, кукла? — перехожу на плечи, ключицы, вздрагивающую грудинную пластину. Прихватываю очень осторожно, чтобы ничего «не поломать». — А если так?
Ускоряюсь там внизу, а наверху свои игры с шеей, грудью не прекращаю, если по чесноку, такой возней сам себя караю, а ведь изначально план был несколько иной. Не получается с ней жестко — физически и, похоже, что эмоционально, слишком хрупкое и «неНадежное» опасное создание, а еще… Меня притормаживают ее слишком широко распахнутые глаза! Она не сводит с меня взгляд. Я наклоняюсь — она мне вторит, следит, подсказывает, не дает свернуть; задаю вопрос — ресницами мгновенно отвечает, а если просто хорошо и чем-то наслаждается, то Прохорова веки медленно и синхронно прикрывает. Все! Я окончательно сдаюсь!
— Я…
— Шейка, кукла? А мои «укусики»… Хорошо? Хочешь? М? Организовать? — приподнимаюсь и с улыбкой спрашиваю.
— Да-а-а.
Стараюсь не укладываться всей своей махиной, удерживаю тело на весу над ней — помню о женском пунктике про «мне очень тяжело, Максим, будь человеком, не прессуй».
— Надь?
Толчок, удар лобков и мое вглубь легкое продвижение…
— Мммм…Я… Ма-а-акс… Ммм…
— Тшш, тшш, — целую подбородок, нацелившись на губы. — Все ведь хорошо. Ты меня забыла, детка! Вот в чем дело, кукленок! Но… Тшш.
Она гюрзой выкручивается и пытается найти удобную лишь для нее позицию — царапает ногтями руки, впивается в предплечья, по взгляду вижу, что нацелена на пресс. Действую на упреждение — перехватываю ее руки и раскладываю куклу на кровати, как на «крест».
— Нет, — пытается освободиться.
— Да, кукленок. Ты не будешь здесь руководить, — пока увещеваю, успеваю войти и выйти — Прохорова стонет и скулит. — Здесь — точно нет!
— Больно…
— А так, — не проталкиваюсь на всю длину, так слегка ее внутри касаюсь. По затуманенному взгляду понимаю, что Надька поплыла. Значит…
