Блядь! Я так хочу! Ее! Только ее! И я ее целую! Теперь не вырвешься, кукленок! Тебя здесь держит голодный сильный Зверь!

*комплемент (только здесь! Угощение от шеф-повара, дополнение к заказу) — ресторан французский, но повар русский, Максим не расточает комплИменты посетителям, а лишь предлагает бесплатное дополнение к основному заказу. Во Франции все же предпочтительнее выдавать посетителям — комплИмент от шефа;

*кольбер — крокеты из риса с абрикосами по-французски.

— Твою мать! Надя, пожалуйста, — ловлю ее содранными в кровь ладонями и скриплю зубами, вхолостую захватывая воздух вокруг неподдающихся губ.

Держит крепко — внутрь не пускает, я же как рашпилем еложу по нежным теплым половинкам — там однозначная труба, ничего ведь не выходит. Это с трудом можно назвать даже детским поцелуем — пародия, да и только, больше ничего, смех и откровенное издевательство. Снимаю стружку и ни хрена не испытываю наслаждения. Думаю, что и кукла не в восторге от того, что я вытворяю. Я озверел и, видимо, ее пугаю! Стонет, хнычет, поскуливает и вот-вот реветь начнет. Я ее насилую, что ли? Что за непонятная реакция, словно Прохорова от всех моих действий страдает? Мой стремительный напор, по-видимому, пытка для нее?

Она ведь совершенно не дается в руки, в губы — выкручивается, отталкивается, царапается, пробует кусаться, но не сдает позиции, не выбрасывает тот самый белый флаг, а я ведь уже готов его принять — все-все забыл, понял, осознал, смирился. Твою мать, я понял! Найденыш, слышишь? Ну же, Прохорова, сдавайся и не провоцируй на необратимые последствия — я чересчур голоден и жаден! Надя! Растерзаю и не замечу, а после, конечно же, буду раскаиваться, на коленях стоять — надо бы весь этот пыл немного поумерить, успокоить так яростно разыгравшийся звериный аппетит и задушить играй-гормон, который, сука, с ней определенно уже «играет». Прекрасно понимаю и… Ни хрена не выполняю, ничего не выходит! Все зря.

Ах, какое гибкое и упругое тело — болты и гайки в моей мозговой инстанции покинули здравую половину поля и перешли на сторону аффективных разбышак. Я творю откровенный беспредел и нисколечко не переживаю за последствия — все, накуролесил, набедокурил, в скором времени буду все содеянное разгребать! Прелестно! Я — законченный маньяк-насильник «куклят»! Теперь другая уголовная статья, по-видимому, мне светит. С плотоядной улыбочкой на устах преследую Надю по всей территории полупустого коридора, не даю ей размахнуться, в жилое помещение не пропускаю, не разрешаю покидать наше импровизированное поле битвы, гоню, загоняю в угол, затем зачем-то даю ей фору и, не дожидаясь действия-результата, ловлю свою маленькую женщину в ручной капкан. Я помню ее, всю-всю, от макушки до кончиков пальцев на ногах, каждый, сука, миллиметр ее крохотного тела, каждую впадинку, ложбинку, родинку, пятно, рубец, и хочу, чтобы вспомнила и она! Ну же? А зачем из памяти шесть лет назад вытравливал тогда? Зачем на чем свет стоит активно парафинил Надю? Куда сам от себя бежал? А главное, на хрена? Ты такой дебил, Зверь, просто край!

— Куда ты, Найденыш? Надя, Надя, Надя! Стой! Пожалуйста, — аккуратно, стараясь без печатей и отметок на нежной коже, прикусываю тоненькую шейку — она пищит и прижимает ушко к плечику. — Ну, погоди, не исчезай!

— Отпусти меня! Морозов! Максим! Зве-е-ерь, ай-ай-ай! Кому сказала? — выкручивается ужом и сдирает практически по-живому, безжалостно, обожженную тонкую кожу на моих руках.

Это, сука, больно! Словно листом бумаги, да поглубже, в самый «сок» — в те мягкие межпальцевые ниши. Если бы я был девчонкой, то стопроцентно завизжал, как поросенок! Но я мужик, поэтому молчу, терплю, глотаю слюни, жую обиду, принимаю свою боль.

— Нет! Нет! Не хочу. Ты! Что ты делаешь? Пусти! НЕТ! Довольно! Ай! Ты обещал, сам ведь говорил, что хватит. Забыл? Мы разорвали связи, мы же поругались — все, все кончено, и тогда, помнишь, Макс, мы же договорились… Ты сказал, что я «тварь», чтобы больше не звонила! Ты клялся! А сейчас? Отпусти меня! Нет! Нет! Нет!

Я… Сука! Я не хотел, не то имел в виду. Прелестно! Все, как обычно. Ни хрена ведь не выходит — надо бы остановиться и прекратить этот безумный марш-бросок! Она кричит мне «нет» уже битых пятнадцать минут. Не будь придурком, Макс, «да» сегодня точно не дождешься — передернешь в общем душе, как обычно, и спокойненько заснешь. Это все возможно и реализуемо, если руки не ампутируют до рассвета завтрашнего дня — просто нечем будет «дергать» член. Такие вот мои дела!

— Хорошо! — резко отстраняюсь и поднимаю в сдающемся жесте обе изодранные в клочья травмированные верхние конечности. — Все! Все! Я отхожу. Успокойся. Расслабься и дыши носом, глубоко и ровно. Не трону! Слышишь! Кукла? Надя?

Похоже, снова мимо! Она рвано дышит и смотрит исподлобья на меня, по-волчьи, гневно, зло и с лютой ненавистью. Да Прохорова меня сейчас клеймит, таврует, как животное, преступником, насильником, еще чуть-чуть и на финал убийцей назовет! Я, определенно, с ней сейчас все линии перешел и перегнул ту палку, которую перегибать нельзя — есть давняя наспех данная глупая, да дурная, если откровенно, «договоренность», а значит, все демонстрируемое сейчас по факту заслужил, Морозов — жди спокойно решение этого суда и оглашение своего приговора. Еще чуть-чуть и уложил бы эту куклу на лопатки, а там уж церемониться точно не стал — прости, Найденыш, но я бы тебя по-всякому неоднократно отодрал. Сука! Я так хочу тебя! Это, блядь, какое-то открытие нового небесного светила, что ли? Или это вынужденное воздержание и тот самый чертов недотрах — его последствия, и я теперь кидаюсь на все, что выглядит, двигает ногами, пахнет, и просто говорит как женщина. Или все-таки это потому, что передо мной сейчас именно она?

— Где мазь, Максим? Я помогу и уйду, слышишь? Ты меня понимаешь? Не надо всего этого, ни к чему, это определенно лишнее. Ты как будто бы ослеп, оглох и утратил обыкновенные человеческие ориентиры, ты себя вообще не контролируешь и делаешь мне очень больно. Пугаешь! Сильно! Ведешь себя так нарочно или у тебя какой-то долбаный экстаз? Ты под препаратами? Я, действительно, сейчас боюсь тебя. Я…

— Извини, — все, на что способен, на свет Божий устами извлекаю. — Извини меня, пожалуйста. Я не хотел. Не хотел. Сейчас все пройдет. Гарантирую. Надь, я чист! Честно! Ты ведь знаешь, что никогда не употреблял, зачем такое даже предполагаешь?

— Ты на вид как будто… Неадекватен! Извини, я говорю, как есть, как чувствую, что вижу и как себе все это пытаюсь объяснить. Просто… Я не знаю, как с тобой вести себя.

Ну что ж, кукленок! Кажется, Морозов уже пришел в норму, твои предположения меня хорошо сейчас отрезвили. Теперь, согласно высказанным женским мыслям, я — откинувшийся зэк, наркоман и, к тому же, полный человеческий неадекват.

— Мазь в аптечке. Я покажу, — стряхиваю руки и непроизвольно дергаю лицо.

Раны на руках пекут, болят, ноют и задевают весь имеющийся там нервный ряд — я завожусь и, естественно, психую:

— Блядь!

— Максим, мне неприятно, что ты все время нецензурно выражаешься. Ты не мог бы этого не делать, просто перестать? Я понимаю, что ты испытываешь боль, у тебя на руках живые раны, но это…

— Не хотел, кукленок. Прости, — стараюсь не смотреть теперь в ее глаза. Не хочу видеть ненависть и пренебрежение, достаточно того, что я их слышу во всех ее словах. — Идем со мной. Нам туда.

Мы, наконец-то, покидаем так называемый предбанник, коридорный холл, и проходим дальше в мое холостяцкое жилище. Да все у меня есть — хотя, тут как посмотреть, с учетом личных требований, потребностей, пристрастий — Морозову Максиму всего хватает. К этому нареканий с моей стороны нет! Окружение вот не в восторге, но что поделать — придется, дорогие, потерпеть или просто не обращать на мою аскезу слишком пристального внимания. Вон, например, стоит кровать — Димка с батей пять дней назад притянули, до этого я спал на надувной катающейся из стороны в сторону херне, а эта нынешняя койка — устойчивая, деревянная с железной обрешеткой, надежная, старая, зато двуспальная и не с продавленным матрасом — есть чистое свежее постельное белье, выстиранное каким-то средством с запахом лаванды, а это искренняя забота мамы! Я растягиваюсь на этом лежбище одиноким тюленем, строго по диагонали, и тем самым беззаботным младенцем сплю, когда, естественно, не грежу всякой чушью. У меня есть даже раскачивающееся и под настроение крутящееся кресло, еще имеется некоторое подобие письменного стола — маленький, раскладной, журнальный, с под поясок заполненной окурками пепельницей. Надька этот нездоровый образ жизни сразу отмечает.