— Тише-тише, грозная женщина. Абсолютно ничего не думаю, — быстро обрываю уничижительную речь кукленка. Боюсь даже представить, что она сейчас тут выдаст — ни к чему, не стоит, и так еле-еле успокоилась, а тут, похоже, по-новому начнет.

— Ты ведь даже недослушал, — вроде, как и возмущается. — Сразу перебил!

Ну, мерзавка! Ведь убираем, по ее милости, кухню, как заведенные мартышки, уже проклятых два с половиной часа, и все как-то не разгребем тот завал, организованный Надеждой за несчастные пять дней, в течение которых отсутствовали опека ее родителей и мое звериное внимание. Да ты талант, кукленок! Определенно, мощный талант — такой не согнешь и по ветру не развеешь! Ты погляди на нее, она еще и губы дует, мол, недослушал, недоглядел. Улыбаюсь от всех этих мыслей, а другие нехорошие отгоняю. Это ведь не конец, детка? Не конец! Ты сейчас там мне в любви признавалась, а потом можешь и спящему сердце выжечь, горло разорвать или что она там еще про экзекуционные меры предлагала… Думаю, что стопроцентно не конец! Об одном прошу, только бы не сбежала как тогда, шесть лет назад.

— Надь, ты мне лучше скажи, что с холодильником? — уточняю, потому как очевидно, в доме на завтрак, обед и ужин ничего съестного и приготовленного собственными руками нет. Знал бы, захватил из ресторана. А теперь что, Олежку приглашать? Пусть подмастерье притянет мне сюда пищевые баулы…

— Работает, — неуверенно добавляет, — вроде. Там много всего, Максим.

— Продукты? Ты что-нибудь реализовала?

— Папа помог, когда вещи мои отвозил.

Прохоров еще и помог? Тонкая работа, Андрей Петрович! Чрезвычайно тонкая и ювелирная — мАстерская, я бы сказал!

— Там много всего, Максим, только я ведь… — останавливается за моей спиной и точно мнется. Чувствую ведь, как дышит и сопит между моих лопаток. — Я не неряха, Макс. Просто…

— Была немного не в форме, Наденька? Злилась и кричала. А проклинала? М? Ответь! Последнее — просто, чтобы я знал, откуда прилетит снаряд. Кукленок, ты чего? Что ты там делаешь?

— Я… — осторожно трогает мне спину, стягивает ткань рубашки, тем самым расстегивая пуговицы на моей груди.

— Прекрати, не нужно. Надя, слышишь? Давай лучше разберем это все, да поедим, как можно скорее. Мне не нравится, что ты совсем не думаешь о своем питании. Ты такая тоненькая, красивая, спортивная, но, извини, кукленок, чересчур худая. На тебя больно смотреть.

— Наверное, потому что я не умею готовить. Черт! — игры с тканью резко прекращает и, похоже, дергается и не знает, куда теперь руки свои деть.

— Что такое? — оборачиваюсь и лицезрю этот живописный вид.

Стоит грязнуля-кукла и рассматривает всю восхитительную, тут без кавычек — мы с ней уже немного постарались, кухонную картину.

— Если я беременна, то мне нужно усиленно питаться? Да? Ведь так, Максим? — ищет взглядом одобрения.

Не знаю, что ей теперь сказать. Да? Или будь, матушка, добра, позаботься о нашем будущем ребенке? Или, женщина, не переживай, там может ни хрена и не получилось, а ты тут уже заранее истеришь? Или извини меня, что так с твоим телом посвоевольничал, однако, не обещаю, что впредь делать этого не буду? Или…

Откладываю тряпку и пытаюсь подтянуть ее к себе — нет, не дается — думаю, не доверяет, она уверенно отступает и делает шаг назад.

— Давай не будем пока об этом говорить. Когда случится, тогда развернем активность и начнем что-то предпринимать.

— Но, если… Я ведь могу ребенку навредить таким своим неполноценным режимом, голоданием, нехваткой витаминов испортить или замедлить, в конце концов, его развитие. Господи! Что же это? Да, Максим?

— Что ты будешь есть? Какой там у нас прием пищи по расписанию? М?

Определенно время ужинать, а мы еще себя не вымыли, зато отдраили настенный кафель и кухонный пол, и от души помечтали о не зародившихся, по всей видимости, дочери или сыне. Смотрю сейчас на Надежду и понимаю, что кто-то еще и до нервного срыва уже дошел.

— Надя, иди в душ, пожалуйста. Не знаю. Прими ванну, попарься там, пену расплескай. Я тут закончу, а потом что-нибудь тебе приготовлю. Хорошо? Ты там заодно спокойно подумаешь, выберешь и закажешь. Раз, — подхожу все-таки к холодильнику, чтобы проверить, что ей Андрей привез, и улыбаюсь от такого изобилия, — тут все в порядке, то я спокоен, с голоду сегодня не умрем.

— Помнишь тот бульон?

— Бульон?

— Ты мне как-то тут готовил. Ну, в ту ночь, когда я, как воришка, забралась сюда, а ты здесь отшельником скитался. А?

— Понял. Понравился супчик?

— Легкий и очень вкусный. Там что-то особенное в рецепте?

— Я тебе для аппетита туда добавил плавленый сырок, кукленок. Кто плохо ест, тому для затравки дают скрытое лакомство.

— Как собаке?

— Надя, перестань.

Она кивает в знак согласия, затем медленно откладывает тряпку и по-детски вытирает руки о штаны.

— Максим?

Хотел бы, Надя, отозваться, но не могу! Кто-то определенно требует меня на том конце телефонной линии — это батя, а я — его нерадивый сын совсем забыл, просто напрочь отшибло, что они с мамой собирались сегодня ко мне заехать, так называемый плановый визит с проверкой нанести, заодно что-то передать и заменить. Если папа с мамой в гости едут, то это однозначно касалось бы постельного и повседневного белья. Черт! Просто вылетело из перечня моих недельных мероприятий! Да запамятовал! Просто наглухо. Вот же я неблагодарная свинья!

— Алло, пап, привет! — в трубку говорю, а подбородком осторожно, не настырно, указываю кукленку, что ей пора на выход, пойти в душ, в конце концов, и привести себя в надлежащий человеческий вид.

— Максим, а ты где? — отец спокойно спрашивает. — Я не перепутал? Сегодня, вроде как, мы у тебя должны были встречаться?

Где я? Я, наверное, в гостях у Нади Прохоровой. Так будет правильнее описать наше с ней добровольно-принудительное соседство. Если честно, то еще и не решил. Мы с ней не обговорили, просто не успели, не дошли до этой слишком злободневной темы, где я буду сегодня спать и ночевать. Ее отец просил за Надькой проследить — это его мне строгая родительская заповедь, но хозяйка все-таки тут она и как ей заблагорассудится, так тому и быть.

— Я в доме Петра Андреевича…

— Прохорова? — батя не дает мне договорить, как-то даже «невоспитанно» перебивает. — Охренеть! А что такое? Не понял. Андрей мне ничего не говорил.

Вот и замечательно, вот и хорошо. Пусть так и дальше пока будет. Я у Надежды, кстати, тоже не успел выяснить, что Андрей ей там наговорил о своей осведомленности в наших шестилетних отношениях.

— Максим?

Похоже, слишком резко отключился и замолк — надо заново вступать в игру.

— Я здесь.

— Ты у Прохоровых? Что-то произошло? Мы с матерью у тебя под дверью в ресторане. Нам приехать?

Думаю, сейчас отец крутится волчком перед ничего не понимающей мамой и делает безумно озадаченное лицо.

— Пап, это долго объяснять. Но все в порядке. Надежда заболела, взяла официальный больничный, а Андрей попросил пока за ней немного присмотреть…

— Андрей?

— Петрович, — за каким-то хреном, по-видимому, ни к чему и уже слишком поздно уточняю. — Андрей Петрович, я его имел в виду.

— Вы, — папка начинает шепотом подкидывать какие-то опасные вопросы. — Вы…

— Мне очень неудобно говорить. У Нади, слава Богу, нет температуры, видимо, что-то съела некачественное, отравилась. Полностью мой косяк…

— Мама вышла, сын, отошла, ушла на улицу, тут как-то душно на этаже, пошла на свежий воздух, а я тут сейчас один, — слышу уже более бодрый папин слегка запыхавшийся голос, — ты и она, то есть Надежда, это то, что я думаю…

Боюсь даже представить, что он думает обо всем этом сейчас и в каких красках наше продолжение представляет!

— Я… Отец прости меня. Но мы не будем ни о чем таком говорить.

— Да чтоб вас всех разорвало! Вот так значит? Как что-то, так Шевцов, ты у нас задира, ты помоги, ты приголубь, твою мать, вытащи доблестного сына из тюрьмы. А как что-то хорошее, приятное, блядь, одухотворенное, так… Юра, вон поди! Баста! Вы меня заколебали…