— Отец! Мы… У нас… Послушай, это не телефонный разговор, а сейчас поздний час, чтобы такое обсуждать или… — пытаюсь сгладить образовавшуюся неловкость.

— Значит, поздний. Понял, все ясно. Лады! Когда обратно тебя ждать? Нам с матерью тут посидеть или мы на этот вечер можем быть свободны?

А я не знаю, что сказать! Правда-правда.

— Поезжайте домой, конечно. Очень некрасиво получилось. Папа?

— Что?

— Маме передай привет.

— Обязательно, несомненно, — он замолкает на одно мгновение, а потом аккуратно задает вопрос. — Андрей знает? Прохоровы в курсе, что вы это, ну с Надей… Максим, я прошу тебя, это важно, она — семья! Галя — моя сестра, а Андрей… Мы с ним не один пуд соли съели вместе…

Я помню про нашу типа «родственную» составляющую — как такое вообще можно забыть. Когда-то, шесть лет назад, она и сыграла в наших с кукленком отношениях существенную, я бы сказал, ключевую роль в разрыве:

— Заткнись, Зверь, и успокойся. Ты трахал двоюродную сестру! Пошел вон!

И не сестру, и слава Богу, но на шесть лет я однозначно замолчал, а надо было добиваться, вот как сегодня, например, при разговоре с Прохоровым или с ней на заднем дворе.

— Да. Я ему представился.

Думаю, что не стоит больше никому знать о том, что Андрей собственноручно свел тот самый дебет с кредитом и вычислил нас по неосторожной Надиной фотографии, и просто по итогу прижал меня к стене.

— Лады! Ну, тогда передавай Надежде привет и наши пожелания ее скорейшего выздоровления.

— Передам обязательно. Спасибо.

Мы отключаемся с ним практически одновременно, откидываю телефон на стол и осматриваюсь на хорошо знакомой кухне. Я ж тут жил, поэтому ничего в диковинку или в новинку — все теплое, родное, знакомое и близкое. Жил, правда, один! Но не с ней. Куда она пошла? В какую комнату? На первом или втором этаже? Хожу по коридору и прислушиваюсь. Похоже, тут! Наконец-то, эту даму вычислил.

— Надя, — тихонько в дверь стучу.

— Я… Здесь, — осторожно, словно прячась, отвечает.

— Можно? У тебя открыто?

— Да. Но Мак…

Я не буду больше спрашивать разрешения — это точно ни к чему! Открываю дверь и внутрь захожу. Она сидит на бортике наполненной водой и пеной ванны, совершенно не раздевшись, по-прежнему в том обезображенном грязью и моющими средствами свитере, в распахнутых на уровне ширинки джинсах, с босыми ногами и распушенной, растрепанной копной.

— Надь, я думал, ты уже помылась, а ты даже не приступила. Ну, в самом деле, поздний час! — как неразумную журю.

Кукленок неуверенно приподнимается и с опущенным стесняющимся видом подходит ко мне.

— А ты?

— Если не возражаешь, то хотел с тобой, — пытаюсь и без слов ответ ее прочесть. — Если — нет, Надя, я выйду. Слышишь? Не буду смущать или настаивать.

— Угу.

— Надя, я могу остаться?

Тонкие пальчики, словно нить в канву, протягивают каждую пуговичку через слишком плотные петлицы — одну за одной, одну за одной, а я от этого с блаженной рожей плыву. Она раскрывает полы рубашки и раскрашенными в бриллиантовый зеленый ладонями проглаживает мою грудь.

— Как руки? Что с коленками? — я интересуюсь. — Девочка-зеленка, Надя, ку-ку?

Пока она гипнотизирует мою грудь неспешными круговыми движениями, я умудряюсь склониться носом и губами к тонкой шее, а там меня встречает неоднозначный мохнатый воротник. Фу! Морщусь и даже чихаю. Это надо прекратить, а в идеале на хрен разорвать всю эту долбаную мешковатую херню.

— Можно снять? — глазами показываю свое намерение избавиться от этого безумия.

Не отвечая, поднимает руки вверх.

— Кто тебе звонил? — она мне задает вопрос, пока я стягиваю лохматый грубый свитер. — Из ресторана? Что-то там случилось?

— Нет. Мой отец, — откидываю в сторону ее одежду и зрительно отмечаю, как она дрожит. — Замерзла? У тебя температура, знобит?

Пальцами трогаю сначала лоб, а затем касаюсь невесомо всех выскочивших на ее груди мурашек, при этом невольно улыбаюсь и облизываю губы, словно я голодный и так бы ее съел!

— Нет. Просто немного волнуюсь.

— Чего?

— Не спрашивай, Максим. Просто подожди немного. Ты говорил о времени, которое я тебе должна дать, если… Ты понимаешь, о чем я пытаюсь тебе сказать?

— Надя, — медленно пропесочиваю через пальцы отдельные слипшиеся локоны, подношу к своему лицу и вдыхаю нежный запах, — я помню, все помню, что говорил, но это ведь не значит, что мы должны быть врозь, не вместе, что, как чужие, как ни разу не встречавшиеся, словно дикари. Ты сегодня призналась, что любишь меня, кукленок, а я сразу не смог тебе ответить, но это ведь не то, о чем ты сейчас наверняка думаешь…

Она вдруг резко прикладывает руки к моему рту и практически выкрикивает:

— Тшш, тшш, тшш! Нет! Не говори.

— Погорячилась, значит, со своим признанием? А теперь передумала?

Молчит!

Укладываю губы на ее обнаженную шею и начинаю очень медленно по ней водить. Точно знаю, что балдеет, уверен, что у Прохоровой прикрытые глаза, сейчас еще подключится звуковое сопровождение — три, два, раз и…

Вуаля!

— Ммм, Максим, мне так приятно. Макс?

— Да? — не отпускаю объект своей ласки ни на минуту, даже ничего не хочу ей говорить.

— Мой отец? А как он… Ты сказал, что он тебя сюда направил.

О том, что ее отец все раскрутил и обо всем шесть месяцев догадывался, Наде знать точно ни к чему! Мужская солидарность, плюс эта откровенная наша с ней старая фотография и я фактически ему негласно пообещал за ней тут присмотреть, все играет за то, чтобы я ничего про папино участие в ее недолгих поисках лишнего не говорил.

— Он пришел сегодня в ресторан, кукленок. Я стал спрашивать про твое самочувствие, а он сказал, что обманул систему и оформил своему золотцу больничный лист — папа сдал тебя, кукла. Вот так по фактически неполному щелчку его пальцев ты стала откровенной лгуньей и симулянткой, а потом я у него спросил, как бы так тебя проведать. Так мы и завязали разговор. А потом…

— Он в курсе? У тебя ведь были ключи, не помню, чтобы двери тебе открывала. Отец знает? Господи, Господи…

— Надь, — отстраняюсь наконец, — это ведь не проблема, слышишь? Да, Андрей все знает, и он дал мне «зеленый свет».

— Что? Что это означает? Андрей? Ты зовешь его по имени. Это как-то весьма самонадеянно…

— Он попросил называть его именно так, я пытался отчество добавлять, но твой отец настаивал. А это все означает только то, что требуемое нам время, то, о котором я тебя просил, у нас точно есть.

Расстегиваю, стараясь не касаться ее нежной кожи, крючки бюстгальтера, затем спускаю его с плеч. Надька съеживается, прикрывает грудь руками, словно не родная, и, как загнанный зверек, осматривается с недоверием по сторонам. Я легко касаюсь замазанных зеленкой предплечий, но в сторону их не развожу. Не хочет, значит, и я пока настаивать не буду. Замечаю, как без конца по-дикому отводит свои глаза.

— А ты до конца не раздеваешься? — наконец-то спрашивает, когда ко мне взглядом возвращается.

— Мне кажется, это твоя оплошность, Надька. Ты только дрожишь и суетишься, как при восшествии на приготовленное лобное место, стоишь тут, как перед палачом. Меня не раздеваешь, не стимулируешь на дальнейшее наше продвижение по водным процедурам, на сексуальную игру. Что такое? Я тебя пугаю? Или что-то хочешь выяснить, спросить?

— Да, у меня есть несколько вопросов, и я не знаю, как задать их, и что в результате, в качестве ответов, я могу получить, какая будет реакция и последствия. Понимаешь? Будет ли это твоя обида, недоверие, ложь или окончательный разрыв. Но я хотела бы знать, для меня это важно. Слышишь?

— Внимательно! Но, — тут же поднимаю вверх указательный палец, — твои вопросы — мои ответы, а потом тогда мой закономерный черед и твоя лебединая исповедь. Договорились?

— У тебя всего один будет? — удивленно уточняет. — Или ты там много заготовил?

Да, детка! Всего один, но он полноценной мирной жизни с тобою рядом мне не дает.