— Или это просто ненависть к тебе. Вероятно даже без привязки к какой-либо фамилии.

— Ты, ты…‒ захлебываюсь словами. — Зверь…

А у Максима сейчас очень гордо вздернут подбородок и чересчур надменный вид. Он рвет и мечет, бьет наотмашь, о последствиях совсем не думает — я всей своей тщедушной фигурой стою открыто под его ненавидящим шквалистым ледяным огнем. Но долго не смогу, не выдержу! Отворачиваюсь и быстро дышу — не увидит мою слабость, я ему не сдамся. Тут же плотно прижимаюсь животом к рабочему столу, закрываю двумя руками лицо и… Не плачу! Не плачу! Просто молчаливо перетерплю.

— Прости меня, — шепчет в ухо и осторожно трогает меня за плечи. — Слышишь, прости. Не хотел, кукленок! Сам знаю, что сильно перегнул. Ты заставляешь нарушать все правила приличия, у меня срывает крышу от тебя, твоих слов и фраз, как будто бы с оттенком безразличия, но я же понимаю, что ты злишься на меня и хочешь свой словесный нож во мне еще сильнее прокрутить. Поэтому я говорю то, что даже и не думаю. Понимаешь?

Слов нет, но я всем телом его прикосновениям сопротивляюсь — сильно дергаю плечами, широко толкаюсь задом, при этом яростно кручу головой.

— НЕТ! Пошел прочь и убери от меня свои руки. Твои прикосновения неприятны и, более того, противны. Не распускай их — я этого не разрешаю, а ты сильно много на себя берешь. Кто ты такой? Пошел на хрен!

— Хватит! — шепчет. — Я прошу тебя, хватит-хватит. Надя! Нужно перестать! Не вспоминай, не провоцируй и не прилетит ответка, слышишь?

Максим обхватывает меня на уровне груди двумя руками и прижимает спиной к себе.

— Отпусти, придурок. Я тебе говорю? Отпусти, кому приказываю! — злобно сквозь зубы говорю.

— Ты мне не командир, кукленок. Я женщинам вообще не подчиняюсь! Запомни или заруби себе на носу! Сука! На будущее…

— Сказала, руки убери, Морозов.

— Нет. Пока не успокоишься, не отпущу и никуда, естественно, не выйдем.

— Уже. Я успокоилась! — пытаюсь сбросить его оковы. — Макс, освободи меня.

— Ты свободна, — склоняет голову мне на плечо и носом водит по шее. — Я не держу, уже не трогаю.

Сам же бесцеремонно водит руками по животу, затем спускается немного ниже, и в то же время аккуратно и очень нежно прикусывает мое плечо:

— Платье, правда, превосходное. Ткань мягкая и легкая, словно неземная, а ты такая тепленькая, но почему-то, как осинка, дрожишь. Замерзла или я тебя пугаю? Надь?

Еще один толчок задницей попадает прямиком ему в пах:

— Я говорил, не провоцируй? А ты что делаешь, кукленок?

— Хочу, чтобы отпустил. Ну?

— Сказал же, что не держу. Ты накручиваешь и выдумываешь то, чего на самом деле нет. Найденыш, ну?

— Кхм-кхм, — женское тактичное покашливание и мы, оттолкнувшись друг от друга, стремительно разлетелись по сторонам. — Максим?

— Тонечка? Мама-крестная!

— У вас все хорошо, ребята? Не помешала? Ну, извините, пожалуйста, меня.

Я, освобожденная, теперь мечусь по этой кухне, без конца одергивая подол платья, а Морозов с улыбкой, как ни в чем не бывало, спокойно объясняется с Антониной Николаевной:

— Да, все хорошо. Надя замерзла, а потом разнервничалась, волнуется перед предстоящим открытием — это ее первый раз в непрофессиональной сфере. Я с ней… Пытался успокоить. Вот и все.

— Надя? — Смирнова теперь обращается ко мне. — Уже все хорошо?

Не знаю, что ей ответить. Для начала неплохо было бы собрать и взять себя в руки, затем немного успокоить трепещущее сердце, а то меня от его прикосновений по всей кухне разбросало, а потом уже выстраивать хоть какое-нибудь самочувствие, но стоит ли во все это посвящать Смирнову, поэтому:

— Да-да. Все хорошо. Вам нравится, Антонина Николаевна? Вечер удался? А как вам обстановка? Может быть, что-то скажете? Что Вам запомнилось или не понравилось, что нам нужно, вероятно, поменять? Может быть с меню какие-то проблемы? — бросаю быстрый на Морозова взгляд и тут же отвожу глаза.

Затем даже с неподдельным интересом рассматриваю панели, трогаю какие-то столовые приборы, то беру их, то немедленно кладу на место, потом вдруг на улыбающегося Максима посмотрю, то на Смирнову зыркну, но остановить свое шальное рукоблудие по предметам не могу. Не получается! Это, видимо, та самая паническая атака. Внезапно накатила?

— Вы, ребята, молодцы. Все отлично! Просто замечательно. Главное, что и Лешка к вам пристроился. Господи, он еще и ресторатор, Смирного чуть удар не хватил, он все никак не пережует его инженерную хватку и эту металлическую работу, а тут еще до кучи свой ресторан. Мне все понравилось! А что касается кухни, то это высший класс, крестничек, — обращается к Максиму, — твоей будущей жене очень повезет — однозначно! Но я чего, собственно, зашла? Мы уже собрались по домам, ребята. Отцы пошли перекурить, у них там какая-то нецензурщина из глоток полилась, мы их женским коллективом попросили выйти, а я решила предупредить, что, наверное, на сегодня хватит, чтобы вы тут не надрывались. Лады? Максим, без обид?

— Да, конечно, Тонечка. Можно поцеловать? — распахивает руки и скалит зубы. — Хочу еще раз поздравить с днем рождения, а пока Максим Сергеевич не видит, то воспользуюсь исключительным правом крестного сына на один лишь целомудренный в щеку поцелуй. Вы как?

— Макс, я так рада, что ты дома. Иди сюда, сынок, — она его в свои объятия принимает. — Целуй!

Для всех он — то, что надо, свой парень, чьего возвращения очень ждали, а для меня…

— Я теперь твоя женщина, Максим?

— Без сомнений, Надя. Ты как?

— Мне хорошо, словно взлетела, а потом плавно приземлилась. Понимаешь, о чем я говорю?

— Угу. Ты не жалеешь, что это случилось?

— Зачем такие вопросы задаешь? Я ведь выбрала сама, сказала тебе «Да», была с тобой. Зачем тогда спрашиваешь? В чем-то сомневаешься?

— Не знаю. Вырвалось, прости. Иди сюда. Надь?

— Да?

— Извини, что здесь…

— Не страшно. Тут так тихо и спокойно, и нас никто не знает.

— Тебя волнуют пересуды?

— Не знаю. Мне ведь восемнадцать лет, возможно, кто-то скажет, что это рано.

— Ты все-таки жалеешь.

— Нисколько. Мне было хорошо с тобой.

— А помнишь в детстве, как я тебя за грудь дергал и юбки твои короткие поднимал?

— Это было мерзко, если что. Конечно, помню. Еще бы! Ты так руки распускал, словно об одном только и думал.

— Естественно, я думал, как бы тебя в койку уложить… Надька моя, иди сюда! Надя, Надя…

— Надька! Надя! Надя! Ты где? — отец зовет.

Я отмираю и отвожу взгляд от обнимающихся крестных родственников.

— Мне пора, — зачем-то громко сообщаю. — Антонина Николаевна, позвольте Вас поздравить?

— Иди лучше сюда и обними меня, куколка. Хватит поздравлять. А главное с чем? — пытается поумничать. — Что мне уже ого-го сколько, а я еще не свекровь и не бабка? С этими сынками! Ох, Господи! Лучше бы вместо этих «двух» трех дочечек родила.

Нечего сказать на это. Мама тоже иногда такое же вворачивает, с той лишь разницей, что речь она ведет о сыне, а я в такие моменты, понурив голову, молча ухожу и ни на что не реагирую. Не оправдываем мы возложенных на нас «родительских доверий». Что есть, то есть, но я с собой ничего поделать не могу…

Осторожно обнимаю эту маленькую женщину, а она при этом трогает меня за волосы и шепчет в открывшееся ухо:

— Не дрожи так. Я все понимаю, но ничего не видела, и, естественно, никому не скажу. Надь, девочка, услышала меня? — аккуратно отстраняется от меня и заглядывает в глаза. — Угу?

— С днем рождения, Антонина Николаевна, здоровья Вам и внуков.

— Спасибо, Надежда, спасибо, — берет за руки и очень мягко мои кисти, словно по-дружески, нет, все-таки с сочувствием, сжимает.

— Надя! — а тут отец, не унимаясь, по-прежнему зовет меня. — Надька, ты едешь с нами? Или остаешься на ночь? Кукла, мама устала, если не поторопишься, то мы не будем тебя ждать!